Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– Это вранье! – опешил Брыкин. – Вы меня специально запугиваете. Дайте мне позвонить отцу! Вы негодяи, я знаю ваши приемчики, со мной это не пройдет…
Чекист сильно хлопнул ладонью по столу.
– Кто вынес вам со станкопатронного завода бутылку спирта?! Имя!
Парень растерянно заморгал.
– А это тут при чем?
– При том! Твой приятель Фомичев сознался, что вы готовили взрывное устройство и вам нужен был спирт.
– Да мы выпили его… Вы бредите, что ли?.. Какое устройство?..
– Знаком тебе поп Аристархов из Карабанова?
– Нет. Зачем мне какой-то поп? – не понимал Генка. – Я безбожник!
– Кто первый предложил покушение на товарища Сталина? – сыпал вопросами чекист. – Ты?
– Ничего я не предлагал. – Брыкин замотал головой. – Мы просто дурачились под выпивку. От того спирта мне плохо было… – Он умолк, будто вспомнил что-то. Широко раскрытые глаза на несколько секунд точно остекленели.
– Так. Хищение спирта с завода ты признаешь. – Вощинин записывал в протокол. – Часть вы выпили, остальное пошло для изготовления бомбы.
– Да не было никакой бомбы! – нервно крикнул, почти взвизгнул Брыкин.
– А анекдоты про товарища Сталина были? Восхваления Троцкого и Гитлера были? – жестко наседал следователь. – Планы печатания и распространения антисоветских листовок разрабатывали? Ограбление кассы, чтобы добыть деньги на подготовку террора, планировали?
– Нет!
– Да! Отпирательства тебе не помогут. Доказательных материалов у нас достаточно. Лучше смягчи свою участь чистосердечным признанием.
Генка, сникнув, упер локти в колени и вцепился себе в волосы. Его охватило паническое чувство безнадежности.
* * *
– Социальное происхождение?
Оперуполномоченный Николаев был вежлив и не пялился на нее, как охранники в тюрьме. От тех дурных, сальных взглядов Мусю Заборовскую почти тошнило.
– Отец из бывших дворян, мать крестьянка, – гордо произнесла она.
– Род занятий?
– Учащаяся. Готовлюсь поступать в педагогический институт.
– По-моему, вы готовитесь к чему-то другому. – Покончив с анкетой, чекист все-таки уставился на нее. Мусе вдруг стало не по себе: его глаза казались пустыми, мертвыми.
– По-вашему? – иронично переспросила девушка, преодолев отвращение. – И к чему же?
Не спуская с нее бесчувственного взгляда, Николаев резко перешел на совсем иной тон:
– Ты понимаешь, сучка, что подставила своего отца? Ему теперь не ссылка, а расстрел светит из-за дочки-контры.
От гнусного слова Заборовская вздрогнула. Страшно ей не было, но нарастало омерзение.
– Почему вы со мной так разговариваете? – Ее голос звенел от возмущения. – Я вам не дешевка из заводского общежития. А отцом не пугайте, я знаю, что он на вас работает, стучит вам. Кто же таких ценных сотрудников расстреливает?
– Ты хуже дешевки, красава. Ты против советской власти поперла со своими дружками. Я не знаю, кому из них ты была подстилкой, можешь это оставить при себе…
– Прекрати меня оскорблять, подонок! – гневно воскликнула девушка. – Иначе я расцарапаю тебе твою лисью морду!
– Говори, шалава, – остервенел Николаев, – кто еще входил в ваше террористическое подполье? Кого из своих подружек ты лично вовлекла?
– Сам-то ты кто? – ответно взвилась Муся. – Бандит-мокрушник, рецидивист, каторжная плесень… – Вдруг до нее дошел смысл его слов, она осеклась. – Никакого террористического подполья у нас не было. Придумайте что поумнее!
Сколько ни храбрилась она, все же страх понемногу начал проникать в сердце, холодить кончики пальцев. Чекист внимательно наблюдал за ней. Вдруг наклонился над столом, почти лег животом на следственное дело, чтобы сократить расстояние между ними. С поганой улыбкой дохнул на нее:
– Осознала, Маруся, чем все это для тебя кончится?
Заборовская отвела взгляд и замкнулась. До конца допроса не издала больше ни звука.
Часть II
Чекисты
1
В этот дом с рожицами купидонов на фасаде, бывшее купеческое жилье, приспособленное под квартиры партийных работников, Морозов пришел с единственной мыслью: спасти Женю. Странным образом вещь, которая могла погубить нескольких человек, в его спасательном плане играла главную роль. Он не стал класть ее в портфель, приобретенный на барахолке, потертый, но вполне представительный, чтобы ходить с ним в редакцию «Муромского рабочего». Обыкновенную школьную тетрадку Морозов нес на себе, за поясом под рубахой, крепко затянув ремень, – как драгоценность, которую нельзя доверять никаким сумкам и подвергать риску быть украденной уличным жульем. Весь пеший путь от собственного дома до Московской улицы он почти физически ощущал, как обжигает эта серая бумага в тонкой рыхлой обложке, как звоном наковальни отдаются в мозгу простейшие слова: «Прочти и подумай о своей жизни…»
Сын раскулаченного и погибшего в ссылке крестьянина, Морозов свою судьбу принимал как математическую данность и никогда не спорил с ней. Не пытался подчинить ее мечтам о том, что все могло быть иначе или что все еще может стать иначе, если не смиряться, не склонять голову перед силой, ломящей солому. Он загривком чувствовал, нутром затаившегося, недотравленного зверя знал, что сопротивляться этой властной силе невозможно и бессмысленно. Воссев на бывшем царском троне, она распоряжается всем – от засеивания земли злаками и штампования болванок заводским рабочим до направления мыслей целого народа, до жизни и смерти любого, кто заикнется о своем несогласии. Противление растущей с каждым годом, давящей грубой силе безнадежно, как человеку, придавленному и переломанному рухнувшим деревом, невозможно самому выбраться из-под губительной тяжести. Можно только, не делая лишних движений, дождаться подмоги извне, а для этого постараться сохранить дыхание жизни. Вдохнуть дыхание жизни в сердца и души прибитых, униженных, искалеченных, вернуть им веру в добро, в справедливость, в братство между людьми. Дать им силы жить на полувздохе и терпеть невыносимую боль.
Знание о том, что кто-то решается действовать иначе – по глупости и недомыслию, щенячьему простодушию, от чесоточного зуда или по иным причинам, – оставило бы Морозова равнодушным, происходи все это где-то далеко, не затрагивая близких ему людей. Но теперь им овладел холодный гнев, который подпитывался страхом не за себя…
Едва увидев человека, открывшего дверь квартиры, он испытал дурное предчувствие. Его четко продуманный, тонко выверенный план мог пойти прахом. И все потому, что тот, кому в сценарии отводилась роль основного двигателя действия, оказывался на поверку к ней непригодным. Председатель Муромского райисполкома Бороздин был пьян: об этом извещали налитые алкогольной тяжестью глаза. Он еще мог связывать слова, и понимать услышанное, и даже кое-как мыслить, но сама попытка залить беду спиртным за версту разила отменной бесхарактерностью и трусостью.
– Что ты там врал по телефону?.. – Даже в нетрезвом бормотании партийца, упавшего в кресло перед низким столиком с бутылками, отчетливо слышался хамоватый начальственный тон. – Что можешь вытащить моего сына из этого… этого дерьма? Кто ты такой? Газетный писака. Что ты можешь?..
