Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

Аркадий перевел дыхание, закурил и взглянул на Смагина.

— Отверг я все так называемые выгодные предложения только потому, что не хотел порывать с Грузией… И я вернулся в Тифлис; остальное вы знаете: я полюбил Нину, женился на ней, и мы живем, как говорится, душа в душу. Но вот произошла эта история с Гоги. Он ввязался в политику. Его арестовали. Он с детства был предрасположен к легочным заболеваниям, и теперь у него началось кровохарканье… Это ужасно. Варвара Вахтанговна и Нина в отчаянии. Все это понятно. Я понимаю и ваше участие в этом деле. Я все понимаю, но поймите и вы меня. Все не могут мыслить одинаково. Я не разбираюсь в политике и не скрываю этого. Некоторые студенты в технологическом смотрели на меня косо, так как я не принимал никакого участия в так называемых студенческих волнениях. Я хочу жить спокойно. Пусть это не нравится многим, но каков я есть, таковым и останусь. Нина и я счастливы не первый год. Во имя чего я должен ломать нашу жизнь, наше счастье? Во имя отвлеченных идей? Но я клянусь вам, что я не знаю, кто прав. Если допустить, что Маркс — величайший гений, открывший самую правильную из всех существовавших до него формул спасения мира от зла, то я все же не уверен, с кем бы он согласился, если бы был сейчас жив. У меня нет сил или ума решить этот вопрос, да я себе его и не ставлю. В России установилась большевистская власть, в Грузии — меньшевистская. Если бы я жил в России, то, вероятно, я также честно служил бы у большевиков, как служу сейчас у меньшевиков, живя в Грузии. Вы скажете, что это — беспринципность? Неправда! Я был бы беспринципен, если бы, веря в большевизм, служил бы у меньшевиков или, будучи меньшевиком, поддерживал бы из страха или выгоды большевиков. Для меня и те и другие — люди разных взглядов, разной веры, ну, как, например, католики и православные. Есть сотни тысяч людей, которые стоят вне религии, так позвольте же и другим сотням тысяч людей стоять вне политики.

— Ну, а если, — перебил его Смагин, — вы бы оказались живущим на территории Деникина, то вы бы поддерживали и эту власть?

— Нет, — запротестовал Аркадий, — это совсем другое. Я имел в виду политические партии, а не кучку авантюристов в генеральских эполетах.

— Значит, вы бы не служили у Деникина?

— У Деникина я бы никогда не служил.

— Как же вы говорите, что совершенно не разбираетесь в политике?

— Ну, если вы хотите, чтобы я был абсолютно точным, то я скажу, что я не разбираюсь в борьбе политических партий социалистического толка, ибо не надо быть политиком, чтобы понять, что царизм в России рухнул навсегда и что затея Деникина обречена на провал.

— Вам остается еще добавить: как и меньшевистские попытки задержать ход истории…

— Ну нет, с этим я не соглашусь, ибо кто только не пытался говорить от имени Истории… Не будем углубляться в дебри софистики. Мне кажется, я сказал все, что думают миллионы таких же людей, как я, которые не хотят быть жертвами, пушечным мясом ни религиозных, ни политических войн.

Часть Вторая

Глава I

Костомаров с его черной бородой и барской квартирой, напоминавшей Петербург времен империи, произвел на Смагина такое неприятное впечатление, что, уверенный в полном неуспехе дела, он даже не позвонил адвокату. Поэтому он был удивлен и обрадован неожиданным сообщением Варвары Вахтанговны, которую навещал каждый день, что она получила бумагу из министерства внутренних дел следующего содержания:

«Подсудимый Обиташвили Георгий Ираклиевич, ввиду серьезной болезни, переведен в городскую больницу».

— Как хорошо, что вы пришли, а я как раз собиралась послать за вами Нину. Она здесь, только вышла на минуту в лавку. Вот как удачно вышло, теперь мы все вместе к нему и пойдем.

Вошла Нина. Она слышала последние слова и, поздоровавшись со Смагиным, обратилась к матери:

— Так нас и пустят! Мама, пойми, что надо сначала выяснить, когда прием вообще и, в частности, можно ли посещать Гоги, ведь он же числится подсудимым.

— Что там выяснять? Пойдем и узнаем. Кроме того, матери никто не может запретить…

— Мама, не все же это понимают, — перебила ее Нина.

— Нет, это должны понимать все. Нина посмотрела на Смагина.

— Александр Александрович, объясните маме! — И тихо добавила: — Ведь волненье может повредить Гоги.

Но Варвара Вахтанговна все же услышала ее шепот.

— Нина! Я не глухая! Что ты там шепчешь, точно не можешь сказать об этом громко?

— Тихо и громко я скажу то же самое, — рассердилась Нина. — Такая нагрузка опасна для больного. Начнутся объяснения, слезы. Ведь и на здорового это может повлиять, а когда человек болен…

— Но, Нина, я даже подходить не буду. Саша, объясните ей, что я только посмотрю на него и сейчас же уйду.

С большим трудом Смагину и Нине удалось наконец уговорить Варвару Вахтанговну переждать несколько дней. В конце концов они выработали следующий план. Смагин позвонит по телефону в больницу, можно ли посетить Гоги. Нина идет домой, так как она должна кормить обедом своего Аркадия. А Варвара Вахтанговна займется изготовлением пирожков с мясом и яйцами, которые так любит Гоги.

Нина, взглянув на часы, вскрикнула, что она уже опаздывает, и убежала.

Варвара Вахтанговна обняла Смагина и сказала:

— Вы должны мне дать слово, что расскажете все, ничего не скрывая…

— Но я от вас ничего не скрывал! Помните, я даже не скрывал, что не надеялся на Костомарова.

— Я тоже не надеялась, а ведь это, вероятно, дело его рук. Кто же другой мог?

— А может быть, случайное совпадение?

Он чуть не добавил: «Раз Гоги опасно болен, то его могли и без вмешательства Костомарова отправить в больницу», но вовремя удержался.

…Через четверть часа все выяснилось. Сегодня прием в больнице уже закончился, а завтра можно прийти от часа до двух.

— Ну раз я не иду, то и вы можете подождать до завтра, — улыбнулась Варвара Вахтанговна. — Это даже к лучшему, наспех не приготовишь таких вкусных пирожков, которые любит Гоги.

Варвара Вахтанговна вдруг заволновалась: — Саша, а ведь мы не подумали о главном. А что же вы скажете Гоги, если он спросит — а он обязательно спросит! — почему я не пришла?

— Придется ему сказать, что мы вас не пустили, — улыбнулся Смагин.

Нет, уже скажите тогда, что я слегка прихворнула… Только не забудьте сказать «слегка», иначе он будет волноваться, а это ему вредно.

— Не беспокойтесь, Варвара Вахтанговна, все сделаю, как это требуется.

— Да, еще, чтобы не забыть. Завтра вы придете ко мне не позже одиннадцати часов утра. Мы с вами не спеша выпьем чай, пирожки будут уже готовы, Я вам скажу, что надо передать на словах Гоги, вы навестите его, отнесете гостинцы и из больницы прямо ко мне, чтобы рассказать обо всем самым подробным образом…

Больница была обыкновенной, ничем не отличающейся от других больниц, но своим обостренным чувством Смагин все воспринимал по–иному.

Процедура оформления пропусков и выдача белых, не первой свежести халатов чем–то напоминала таможенный досмотр, хотя ни у кого из посетителей не было никакого багажа, за исключением небольших бумажных свертков, в которых угадывались яблоки или продолговатые пачки печенья.

Смагин держал в руке плитку купленного по дороге шоколада и мешок с домашними пирожками Варвары Вахтанговны.

Молодая сиделка в белом халате, узнав, к кому он пришел, приветливо ему улыбнулась и, как показалось Смагину, слегка покраснела. На площадке лестницы второго этажа она приостановилась.

— Вы родственник Гоги Обиташвили? Смагин улыбнулся:

— Почти. Я друг его семьи.

Смагин не мог не обратить внимания на то, как по ее лицу проскользнула тень.

— У него чудесная мать и очень приветливая сестра. Лицо сиделки прояснилось.

— Раз вы друг его семьи, то я хочу предупредить вас, что Гоги лишь недавно оправился от тяжелой болезни, и малейшее волнение…

— Не беспокойтесь, — перебил ее Смагин, — я постараюсь… Простите, как вас величать?

— Меня зовут Нателлой.

— Какое красивое имя! Нателла засмеялась.

— Представьте себе, что Гоги сказал мне то же самое. Как я… как мы все, — после небольшой паузы добавила она, — волновались, пока доктор не сказал нам, что опасность миновала! А теперь пойдемте, я покажу вам, где он лежит.

Она довела Смагина до дверей палаты и глазами указала на койку с правой стороны, вторую от окна. Увидя еще издали бледное, осунувшееся лицо Гоги, на котором лихорадочно сверкали большие черные глаза, Смагин почувствовал легкое головокружение. Когда же он дотронулся до ставшей почти прозрачной руки больного, в душе его поднялась ярость против тех, кто довел Гоги до такого состояния.

Смагин сразу понял, что болезнь Гоги перешла ту грань, за которой рушится надежда на медицину и рождается надежда на чудо. Но он взял себя в руки и с деланной бодростью проговорил: