Штефан Хейм - Хроники царя Давида

Я поблагодарил его за предложение, сказал, что подумаю, и спросил, кто же он такой и по какому праву собирается продать дом и землю.

— Меня зовут Иоглия, сын Ахитофела. — Он печально пожал плечами. — Я последний из рода и тоже уйду, как только все продам.

На меня вдруг нашло озарение.

— Иоглия, — спросил я, — дом и сад — это все, что осталось от отца твоего Ахитофела?

— Были еще его одежды для торжественных церемоний и золотая цепь сановника, кубок его и блюдо и несколько изящных ценных вещиц, но все это уже давно перекочевало к ростовщикам. — Он немного подумал. — Впрочем, в сарае с инструментами стоят бочки, заполненные глиняными табличками. Я пытался их продать, но мне сказали, что записи Ахитофела наверняка неугодны ГОсподу и направлены против царя.

— Иоглия, — воскликнул я, — какая удача! Я как раз собираю старые рукописи. Покажи мне эти бочки, и, возможно, мы сможем договориться. Но должен тебя предупредить: может быть, я найду совсем немного или не найду ничего, что меня интересует, да и средства мои ограничены.

Но Иоглия, сын Ахитофела, уже не слушал. Не обращая внимания на густые заросли и цепляющийся за ноги чертополох, он бросился к заброшенному сараю, заросшему красноцветом. В сарае стояли три плотно закрытые бочки. Иоглия схватил инструмент и с усердием принялся за работу; как только первая бочка была открыта, он протянул мне лежавшие сверху таблички.

На первой было написано:

Записки гилонянина Ахитофела, царского советника, о царствовании Давида и восстании сына его Авессалома, с отступлениями автора общего характера.

Я почувствовал, как заколотилось мое сердце. Лилит забеспокоилась, не стало ли мне плохо. Я что-то пробормотал о спертом воздухе в сарае и вышел наружу. Как только я вновь обрел способность ясно соображать, я сказал:

— Иоглия, это не кусок баранины и не пирог, которые можно оценить, попробовав кусочек. Если хочешь, чтобы я купил у тебя несколько табличек, я должен спокойно их пересмотреть; для этого мне потребуется место, где есть четыре стены и потолок, чтобы дождь не беспокоил молодую госпожу, которая путешествует со мной, а солнце не сушило ей кожу. Кроме того, нам понадобится что-нибудь поесть, а также пара кувшинов вина. Ты сумеешь это устроить?

Иоглия, сын Ахитофела, поклонился, руки его дрожали от волнения. Мы можем жить в доме сколько угодно, сказал он, есть солома, чтобы спать на ней; он поделится с нами хлебом и сыром, а если я дам ему полшекеля, то он сбегает в Гило и принесет целый козий мех приличного вина.

Таким образом, мы нашли не только пристанище, но и важные материалы для Хроник царя Давида, так что можно было смело утверждать, что мое путешествие вполне служило полезному делу.

Что же до призрака Ахитофела, то я успокоил Лилит, заверив, что до новолуния несколько недель и что мы уедем задолго до того, как в окне башни появится белое и безмолвное привидение.

Из записок Ахитофела из Гило.

Поначалу все мы верили в него.

Он был избранником ГОспода, олицетворением великих перемен, из которых народ Израиля должен был выйти окрепшим, очищенным и обращенным к будущему, дабы исполнилось обещание, которое дал ГОсподь нашему учителю Моисею: что будет умножать он сыновей Израиля и благословит все творения рук их, и плод чрева их, и плоды земли их, и то, что производит их скотина, дабы все это было им на пользу.

Это значило — ограничить власть старейшин родов, отобрать у них их привилегии и полномочия, ослабить влияние священников, создать государство, в котором богатые платят налоги, а бедные защищены, где правит справедливость, налажена торговля, обеспечена свобода передвижения, и войны ведутся на чужой территории. Это требовало полной самоотдачи от тех, кто присягнул на верность делу ГОспода.

А мы не имели ничего, на что могли бы опереться. Закон ГОспода, который дал он нашему учителю Моисею, был провозглашен в давние времена, когда не существовало еще собственности на землю и каждый поступал так, как ему казалось правильным, а в народе царил мир. Но как только земля стала кому-то принадлежать, возникла несправедливость и человек стал человеку волком. Поэтому мы провозгласили: «Каждому — свою виноградную лозу и свою смоковницу от Дана до Вирсавии».

Некоторые утверждают, что Давид произнес эти слова, чтобы привлечь к себе народ, а великие перемены стали для него средством завоевать власть, и что он не остановился бы ни перед каким преступлением, если бы оно служило этой цели.

Я же считаю, что это — упрощенный подход. Однажды ночью на крыше своего дворца Давид читал мне свой новый псалом:

Я погряз в глубоком болоте, где нет тонки опоры; я попал в быстрые воды, и река увлекает меня на дно.

Ненавидящих меня беспричинно больше, чем волос на голове; те, кто хочет погубить меня, могущественны.

Сидящие у ворот злословят обо мне; пьяные в кабаках распевают обо мне издевательские песни.

Я плакал до изнеможения; горло мое охрипло, а глаза истомились от ожидания БОга.

Ибо ради него несу я проклятия, позором покрыто лицо мое.

Ради него стал я чужим среди братьев своих и чужим среди детей моей матери.

Да, многое в поэзии Давида неискренне, но не эти стихи. То были речи человека, который совершает низость ради великой идеи.

Поначалу все мы верили в него. Позже, когда стало ясно, что избранник ГОспода превратился в деспота, каждый пошел своим путем.

Иосафат, сын Ахилуда, говорил мне:

— Ты слишком многого хочешь, друг мой. Даже если бы Давид и отвечал твоим ожиданиям, он не смог бы сотворить для тебя мир, о котором ты мечтаешь. Я за то, чтобы мы получили достижимое: сильный, единый Израиль.

— И что это нам даст? — возразил я. — Мы заменим тысячи мелких вонючек на одну большую вонищу? Разве ты не видишь сил, противоборство которых развалит государство? Если мы не остановим этого, если позволим Давиду стать еще более сильным, если будет значимо только его слово, верно только его решение, то тогда твой единый Израиль рассыплется на куски, словно трухлявое дерево.

— Сомневаюсь.

— Или же движение остановится, и нас ждет медленное загнивание, и все пляски царя, все его речи, молитвы и стихи не в состоянии будут вдохнуть в страну жизнь.

— Благонравие к лицу невесте, — сказал он, — однако в сражении оно может стоить воину головы.

Иоав, сын Саруи, сказал:

— Давид — это голова. А голова знает больше, чем конечности.

— Но у тебя есть свои глаза, чтоб смотреть, — возмутился я, — и свои мозг в башке, чтобы думать.

— Я солдат, — пожал он плечами.

Хушаия из Араха, друг Давида, с сочувствием выслушал меня и сказал:

— Я тоже замечаю, что не все так, как оно должно быть. Я был бы признателен тебе, если бы ты всегда делился со мной своими мыслями и планами.

Я понял, что дело ГОспода требует отстранения Давида от власти. Для этой цели в стране необходимо было создать союз всех недовольных, а во главе этого союза поставить человека, который сумел бы зажечь сердца людей.

ГОсподь позаботился о том, чтобы своими деяниями Давид сам постоянно умножал число недовольных. Среди них были старейшины родов, их семьи и приближенные, власть и богатство которых ускользали из их рук, при этом они обязаны были поставлять Давиду солдат для его бесконечных войн; были крупные землевладельцы и скотовладельцы, которые косо смотрели на то, как царские угодья расширяются за счет их земель; священники местных святилищ, которые опасались за свои доходы ввиду строительства главного Храма; и масса крестьян, ремесленников, носильщиков, торговцев, погонщиков и прочих, на шее у которых сидели сборщики налогов и долги которых возросли настолько, что впору было продавать себя; а еще нужно было подмазывать царских чиновников, когда рождался сын Израиля и когда он умирал, когда женился и когда переезжал, подмазывать стражников у городских ворот — врат справедливости. Среди недовольных была и молодежь, которая, едва вступив в жизнь и разочаровавшись в ней, скептически относилась к вере отцов в обетованные великие преобразования.

Идолом же этой молодежи стал сын Давида Авессалом. Одно его имя приводило дочерей Израиля в экстаз: от подошв ног до макушки был он совершенен; а когда стригли его голову, что происходило ежегодно, ибо волосы его были слишком тяжелы, то волосы с его головы весили двести сиклей по царскому весу.

Авессалом был не глуп, но он видел лишь то, что лежит на поверхности, и отличался немалым своенравием.

Я попытался выяснить его умонастроение. Похоже, такового у него не было, во всяком случае по отношению к своему отцу, царю Давиду; впрочем, царю он не прощал того, что тот не наказал Амнона, обесчестившего Фамарь; своего же брата по отцу Амнона Авессалом возненавидел. Он похитил бы с неба БОжью молнию, чтобы поразить Амнона; я тщетно толковал ему, что не стоит ставить капканы на зайцев, если собираешься охотиться на льва, и что нужно все хорошо обдумать и приложить большие усилия, чтобы расправиться с крупной дичью, а заодно и с Амноном.