Гиви Карбелашвили - Пламенем испепеленные сердца
…В ту ночь в Исфагане выпал первый снег.
Крупные белые хлопья падали на город. Дым поднимался лишь над шахским дворцом и еще над несколькими домами, стоявшими на площади. Убогие глиняные хижины и ветхие лачужки в тесном переплетении улочек и переулков с молчаливым покорством, глубоко укоренившимся на всем огромном Востоке, встречали холодную зиму.
Вокруг царила тишина, которую всегда и везде приносит с собой первый снегопад. Снежной пеленой покрывались величавые купола мечети. Город-лагерь утопал в вечернем сумраке. В редких домах жалобно мерцали тусклые огоньки. Прохожих не было ни на площади, ни в узких улочках, в переулках — тем более. Непогода загнала всех в дома. Даже стража забилась в свои будки и старалась не вылезать на мороз.
Кетеван сидела у стола и читала вслух свой неразлучный «Карабадини»[58]. Лела, свернувшись на тахте калачиком, слушала царицу, а сама не сводила глаз с дверей — Леван и Александр до сих пор не вернулись. Снег, валивший с неба, тяжестью оседал на сердце даже тех, кто оставался под крышей. Принесенные Георгием дрова в камине то потрескивали весело, то шипели затяжно, нудно.
Глухо заскрипела калитка.
Лела вскочила с тахты, сунула ноги в коши[59].
Царица оторвалась от книги.
Кто-то постучал.
Дверь отворилась, и в комнату вошел евнух, весь запорошенный снегом и накрытый куском легкой циновки. Сделав несколько шажков, он низко поклонился царице и приветствовал ее по-грузински:
— Добрый вечер, государыня!
Кетеван пристально взглянула в глаза евнуху и по-грузински же ответила на приветствие.
Евнух снял накидку, прикрывавшую его голову и плечи, и искоса поглядел на Лелу. Потом смело приблизился к царице, улыбнулся и проговорил тонким словно женским голоском:
— Я хочу сказать тебе два слова наедине, государыня!
— От этой девушки у меня нет секретов.
— У тебя, может, и нет, но я только тебе могу Доверить то, что хочу сказать.
— Кто ты такой и чего тебе надо?
— Об этом я тоже скажу, когда мы останемся одни.
Лела молча вышла. Евнух, убедившись, что в комнате больше никого нет, начал вполголоса:
— Меня прислала твоя дочь Елена. После полуночи я приду за тобой, жди меня у калитки. Я проведу тебя тайком во дворец, так велела Елена.
— А кто ты сам?
— В моих жилах тоже течет кровь Багратиони, только жил этих мне не оставили. Грузины надежнее, когда они скопцы, так сказал шах, и всех мальчиков, родившихся от жен-грузинок, оскопляют.
— Господи, не оставь нас в годину испытаний!
— Бог богом, а ты будь готова, — проговорил евнух и исчез так же внезапно, как и появился.
Царица стояла на том же месте словно молнией пораженная, когда в комнату вошли Леван и Александр, Они поужинали и сразу легли спать, замерзшие и усталые; повелением шаха каждый день их муштровали в его войске.
Лела жила в комнате Левана по праву его жены, хотя они и не были венчаны. У царицы мелькнула было мысль попросить миссионеров-католиков их обвенчать, но потом Кетеван передумала: все-таки негоже чужим обрядом венчать наследника престола… И другие соображения тоже приняла во внимание царица.
Вот и теперь, оставшись наедине сама с собой, она думала о том, как освятить союз Левана и Лелы. Она не находила способа это сделать и беспокоилась. Не то ее тревожило, что когда-нибудь кто-нибудь им это мог припомнить. Нет, ее это мало заботило. Она ни от кого не требовала монашеского аскетизма, особенно от внуков своих, и без того приговоренных к томлению на чужбине. Она лишь хотела соблюсти обычаи дедовские, христианские. Впрочем, благодаря мудрости своей она и зов природы считала гласом божьим.
Не придумав, как и раньше, ничего подходящего, царица снова перенеслась мыслями к посланнику дочери. Вспомнив евнуха, царица еще пуще закручинилась. Беспокоило ее и то обстоятельство, что она не столько хотела видеть дочь, сколько стремилась удовлетворить задетое самолюбие. Жажды видеть дочь она не ощущала, а потому и само отсутствие естественного материнского чувства тоже не давало ей покоя. Она усердно пыталась найти причину этого неожиданного отчуждения и вдруг поняла, ясно ощутила, в чем была причина этого своеобразного отречения от дочери: ее плоть и кровь, ее родная дочь, с тех пор как перешла в собственность шаха, стала для нее чужой, посторонней.
В назначенное время царица накинула бурку и легким шажком вышла к калитке. Евнух ждал ее, дыханием согревая руки и всем телом дрожа от холода.
— Зима здесь редко бывает холодной, но если уж грянут холода, то берегись!
«Грузинский он знает хорошо. Интересно, чей же это сын?» — мелькнула мысль у Кетеван, и она молча последовала за почти бегущим скопцом. «Как видно, этот несчастный смирился с судьбой. Но каким лютым зверем надо быть, чтобы совершить такое! Нет, даже зверь щадит беспомощных детенышей. Зверя нельзя сравнивать с этим чудовищем, было бы несправедливо в отношении… зверя. Что за жизнь у этого бедолаги? Он не женщина и не мужчина, лишен детей, а значит лишен и радости, ибо дети — это благородные заботы и неиссякаемые радости, без которых человек не живет, а существует. С приближением старости и смерти чувство привязанности к детям постепенно слабеет, становится вялым, потому что сама жизнь теряет свою внутреннюю силу воздействия. А этот бедняга так на земле этой и должен прожить, не поняв вкуса ни радости, ни горя. И всему виной не зверь, нет, а человек, его злоба и коварство! Боже всемогущий, покарай человека разъяренного, в волка проклятого превратившегося, человеческий облик потерявшего!»
Свежевыпавший снег пышным, ковром покрывал дворцовую площадь. Ноги мягко утопали в пушистой белизне первого снега, поскрипывающего нежно, чуть-чуть, не так, как слежавшийся.
Ночь была темная, безлунная, хотя сияние снега рассеивало плотную мглу.
Евнух почти бежал, Кетеван, скрытая буркой, едва поспевала за ним своим легким, но быстрым шагом.
Они пересекли площадь и, обойдя дворец, подошли к нему со стороны дворцового сада. Сторожевой, как видно, был предупрежден, потому что пропустил их, ни слова не говоря. «Взятка и ад освещает», — подумала Кетеван, следуя за юркой фигурой, скользящей по тускло освещенным коридорам; потом они поднялись по лестнице на второй этаж и, пройдя через запутанный лабиринт переходов, остановились перед какой-то дверью.
Евнух, покружив в коридоре и убедившись, что за ними никто не следит, осторожно открыл дверь и впустил царицу в каморку, слабо освещенную чадящей свечой.
— Это мой зал. Жди здесь, государыня. Я сейчас ее приведу, — пояснил он свистящим шепотом и исчез как тень.
В келье было холодно, но царица все же сбросила бурку, предусмотрительно пристроив ее в углу. Время тянулось медленно, как арба, подымающаяся в гору. Наконец в коридоре раздался едва слышный шорох, не ускользнувший от чуткого слуха царицы. Дверь отворилась, и в келью вошла Елена. Первое, что бросилось в глаза Кетеван, были шелковые шаровары дочери.
— Мать моя, родная! — Елена, как дитя, кинулась на шею матери. Кетеван, забыв о давешних сомнениях, о холодке отчуждения, терзавшем душу, крепко обняла родную дочь, и колючий комок упрямо встал в горле.
— Мамочка, родимая… — лепетала Елена, роняя горючие слезы.
Кетеван бережно вытерла ее глаза концом головной накидки мандили, взяла в ладони своих иссохших рук сияющее, красивое лицо дочери и поцелуями осушила ее заплаканные щеки, обхватила дрожащие от рыданий плечи и нежно прижала к груди.
Елена только всхлипывала, как ребенок.
Прошло достаточно времени, пока мать и дочь успокоились. Кетеван посадила Елену рядом с собой на тахту, спросила чуть дрогнувшим голосом:
— Как поживаешь, дочь моя?
— Разве это жизнь, мамочка?
— Ничего не поделаешь, такова женская доля! Как он к тебе относится?
— С тех пор как Луарсаба удушили и Лела исчезла, меня выделяет… — смущенно потупилась Елена, но в этом смущении чувствовалась, однако, и женская гордость.
Не понравилась царице эта неуместная женская слабость, хотела она отчитать дочь, как прежде бывало, но сдержалась — не было для этого ни места, ни времени, ни смысла.
— А что с Лелой?
— Никто не знает. Или убил, или кому-нибудь отдал, — и ответ этот, та легкость, с которой Елена произнесла его, не задумываясь, не пришлись царице по вкусу. Она еще больше собралась, окончательно отогнав от себя материнскую слабость.
— Почему у тебя нет детей?
— Он не пожелал. Евнухи дали мне испить маковый отвар. С рождением ребенка, мол, жена приходит в негодность, — так изволил сказать шахиншах. Детей у меня, дескать, много, а родившая женщина — уже не та, не годится, мол, для любовных утех. — Елена слегка покривилась, потупилась, скорее чтобы угодить матери, чем от смущения.
