Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
— Да он хоть помнит, какое скотство вчера вытворял? — спросил боярин Роман. — Помнишь?
Я замер и хотел было что-то сказать покаянное, но вместо этого вдруг хмель вчерашний взыграл во мне, и я ни с того ни с сего возьми да и ляпни из песни про Игоря, которую вчера пел Ратмир:
— О Русская земля! Уже за шеломянем еси!
— Придуряется! — хмыкнул боярин Роман. — Ну что? Будем бить?
— А бейте, — махнул рукой я. — Все равно, как я вижу, не жить мне. Хотя и не знаю, какое такое непотребство мог я намедни исполнить, за которое теперь столь суровый суд терплю.
— Не знаешь? — удивился князь Александр. — А как топором своим стол надвое переломил, помнишь?
— Стол? Надвое? — Лютым морозом вмиг обдало всю мою спину, а во рту вновь пересохло, будто не пил никакого пива нового. — Зачем же это я?
— А ты всех хотел порубить, — сказал Сбыся. — Кричал, що лучше можешь спеть, чем Ратмирка. Кричал, що один всех свиев побьешь, а мы, мол, только можем в сторонке стоять да глядеть. Топор у тебя отняли, так ты стал лавки и кресла в нас метать, тевтону Гавриле лоб разбил так, что тот рудою залился. Орал: «Нам тут только тевтонов не хватало!» И сего не помнишь, пес?
— А Ратмир? Ратмир цел? — чуть не плача спросил я, мало заботясь о судьбе тевтона Гаврилы.
— Спит он. Не бойся, не вечным сном, — сказал Александр. — Но глаз ты ему все-таки подшиб, собака.
— А еще кому ущерб от меня получился? — пролепетал я сохлым ртом.
— Больше особенных ран никому не нанес, но сколько утвари перебил и переломал — несусветно. Что говорить, такой добрый пир испортил! Как теперь извета просить будешь, не знаем, — прикончил меня Роман Болдыжевич.
Солнечное утро вставало над посадничим двором, птицы счастливо пели в поднебесье и на ветвях деревьев, все вокруг радовалось новому дню, но все сие было не для меня. А для меня, как в песне Ратмира об Игоре, солнце тьмою путь заступило и щекот соловьиный умер, и небеса не радовались, глядя на такого озорника.
— Что ж, братцы, — промолвил я горестно. — Просить я вас вот о чем буду. Дайте мне мой топор, сяду я на коня да и поеду один поперед вас. Нагряну на свеев и буду биться, покуда не свалят они меня да не убьют, проклятого!
Сказал я это ничуть не красуясь и не играя, а от всего сердца, и если бы мне дали топор и коня, я и впрямь во весь дух поскакал бы вборзе туда, на свеев, и исполнил бы сказанное. Они выслушали меня, помолчали, и Быся сказал с усмешкой:
— Я сейчас разрыдаюсь, ей-богу!
— Жалобно молвил, подлец, ничего не скажешь, — покачал головой боярин Роман. — Ну что, дадим топор ему, князь Леско?
— Глупости! — ответил Александр. — Хорошо хоть, что раскаивается. Со всеми вместе пойдет и лучше всех со свеями биться будет. Иначе не быть ему больше моим отроком.
— Вот уж такого наказания я и впрямь не вынесу! — воскликнул я, ибо не мог помыслить себе никакой иной службы, чем под крылом у Славича.
В этот миг из дома вышел Ратмир. Под левым глазом у него было черно, будто там случилось солнечное затмение. Во мне все вновь помертвело.
— Ратко! — бросился я к нему навстречу и пал пред ним на колени. — Бей мне оба подглазья! А хочешь — так и глаза выбей! Но только прости меня, дурака!
— Эва еще! — сердито сказал Ратмир. — Хороши же мы будем пред свиями — у всих подглазья черные. Извета я тоби не даю. Вот сразимся со свиями, тогда посмотрим.
— Ну хоть так! — радовался столь зыбкому, но все же примирению Ладимир. — Давайте пиво пить, братушки! Ратко, Савва, идите ко столу! Яко хорошо! Да ведь у вас имена у обоих каковы! Наш свети Савва, великий архиепископ српски, от рождения славянское имя имел Ратько. Обнимитесь, дружи! Не сердитесь друг на друга. Заутра све вместе пойдем бить свеев! Слышите трубен глас? То трубит мой Архангел Гавриил. Слышите?
Ратмир ударил меня кулаком в плечо. Больно, но и радостно — стало быть, почти простил. Мы подошли к столу и взялись пить вкусное ладожское пиво. Правда, все сели, а я немного поодаль встал, ожидая, что полностью простят и пригласят тоже присесть. Но никто не заметил моего смирения, я выпил два ковшика пива и отправился исполнять свои службы — надобно было проверить лошадок да все ли на месте. К тому же еще и отец Николай объявился, а уж он-то точно стал бы нам с Ладко припоминать намеднишних девоек. Он только с виду благодушный, а в своем иерейском служении вельми строг. Ничего не скажешь — хороший батюшка, настоящий.
В голове у меня шумело — и от вчерашнего, и от утреннего пива. Хорошо, что я не остался с ними за столом, не то бы незнамо, что опять вышло. Раскаивался я — это так, но в то же время откуда-то из глубин души опять вставала злость на Ратмира. Ведь что же получалось — я снова оказался зверь и безобразник, а он — чистенький такой, сладкопевец наш. Прижался я своей мордой к лицу любимого Александрова коня и оросил ему переносье похмельными мокрыми слезами:
— Так-то вот, братанич мой Аер! Все-то мы с тобой стараемся, князюшка у нас обихожен, горя не знает, а все равно мы с тобой плохие, а Ратмирка хороший!
Конь заволновался, сочувствуя мне, стал притоптывать передними копытами, пригнулся и дружески пожевал на мне край рукава. Потом мотнул башкой своею, ткнув меня мягким своим носом в подбородок, мол, да ладно тебе! Я обнял его за шею, прижался своей человеческой грудью к его конской груди, и мне стало легче.
— Спасибо тебе, коняша, дай-ка я тебя почищу, лишний раз не помешает.
В работе над фарем я постепенно развеялся, и, ублажая Аера скребочком, словно и с себя самого лишнюю грязишку счищал. Потом мне стало обидно за моего личного коня, стоявшего на привязи неподалеку. Пошел и у него извета просить:
— Прости меня, Вторушко, что я все с княжьим фарем вожусь. Но такое наше отрочье дело — сперва о господине думай, а уж потом о себе. И ты, как отрочий конь, должен это понимать. А я вот, только ты ни кому не сказывай, тебя сейчас еще лучше почищу, чем Аера. Что ты! Я тебя сейчас так выхолю, что ты у меня будешь лучше, чем фарь Букефал у баснословного еллиньского Александра, про которого мне наш князь книжку читал. «Александрия» называется.
Так, беседуя со своим Вторником и начищая его до небесного сияния, я чувствовал себя все легче и легче. И что я за человек такой, если с конями лучше делаюсь, а с людьми так и тянет меня повздорить!
— Здорово, Савка! — появился в конюшне Костя Луготинец.
— Кому Савка…
— А кому Савва Юрьевич. Слушай, ирод, ты не посмотрел бы у моего Коринфа налив на задней ноге?
— А почему это я ирод?
— Ну а кто ж ты? Вчера такое буйство учинил. Хоть бы пошел тевтона проведал. Лежит немец с расквашенной башкою.
— Ну да, мы с папежниками на бой идем, а я у немца еще и прощения должен идти просить, — разозлился я, чувствуя, что не ровен час мне и с Костей схлестнуться, хотя на него у меня никогда зла не бывало. Хороший он, Костя Луготинец.
— Да ладно тебе! — сказал Костя. — Они хоть и тевтоны, а уже совсем обрусели. В нашу веру крещены. Помнишь, как ихний местер Андрияш тогда в Новгород приезжал и грозился, что при первом удобном случае своей рукой убьет их, а они все равно при нас остались.
— Неведомо, для чего они при нас околачиваются. Вот увидишь, еще ихнее нутро проявится. Я им не верю. Так что у тебя там с Коринфом? Налив говоришь? Ну пошли посмотрим. Прости, Вторушко, не дочистил я тебя, как хотелось.
У Луготинца фарь знатный был, из греков привезенный, стройный, как Александров Аер, но мастью занятнее — мухортый с золотистыми подпалинами, а в гриве белые лучи.
— Иппократовым способом пробовал лечить?
— Это, что ли, мочой с капустой? Пробовал.
— Глиной и оцтом[82]?
— Тоже пробовал. Помогает, но ненадолго. Из Новгорода выходили, все справно было, а сюда пришли, утром сегодня глянул — снова здорово!
Пришли к Коринфу, он грустный стоит, в глаза нам даже смотреть не хочет. Налив у него на задней ноге сразу заметен, нехороший отек, с таким никуда идти нельзя. Если мое заветное снадобье не поможет, надо будет оставлять фарька тут.
— Все понятно, — сказал я приободряющим голосом. — Ты, Костя, теперь ступай и принеси мне ковш самого крепкого меда, какой только сможешь найти, а еще соли, охапку листьев хрена и полведерка льда. Иди, любезный.
Покуда он ходил, я стал изготавливать целебную кашу. В мешочке у меня всегда имелась сушеная лекарственная смесь из семян мунтьянской арники, ромазейного ореха, лупены и корней петрушки. Сию смесь я принялся тщательно пережевывать и сплевывать в ковшик, пока не образовалась жеваная кашица в достаточном количестве.
— Вот так, Коринко, ты не грусти, вы-ы-ылечим мы тебя, голубчика, порхать будешь, аки веселый метелок. Что глянул? Не веришь? Зря, братунька.
Вздохнул, прянул ушами, немного ожил, в нем появилась надежда. Тут и господин его явился, принес все, что я заказывал, даже больше — еще и смородинного листа зачем-то приволок.
— А это зачем? Ты что, Коринфа своего с огурцами засаливать собрался?
