Антонин Ладинский - XV легион
– Просто Делии надо немного отдохнуть. Мы поедем в Кумы, и ты снова будешь здорова, – вмешался Виргилиан.
– Нет, Кумы не помогут. Посмотрите на меня! А я ведь погибал от чахотки. Филоктет спас меня от смерти...
Виргилиан делал ему знаки, чтобы он замолчал, не расстраивал Делию, уже смотревшую широко открытыми глазами на африканца, но Цецилий ничего не видел и продолжал распространяться о подробностях чудесного исцеления от чахотки.
Спустя несколько дней после этого разговора они пустились в путь по Латинской дороге. Ночью миновали Тускулум. Останавливались в Ферентинуме, где посмеялись над вывеской мясника, на которой, должно быть, какой-то бродячий ритор начертал стих из Виргилия:
«Пока тенистые вершины гор будут давать убежище дичи, а звезды вращаться вокруг полюса, до тех пор сохранятся твое имя и слава».
– Великолепно! Замечательно! – не мог успокоиться Виргилиан.
Владелец лавки, краснорожий, пахнущий мясом, упершись в бока огромными кулаками, с гордостью заявил:
– За эту вывеску я дал каплуна и кролика.
– «А звезды вращаться вокруг полюса»... – хохотал Виргилиан. – Делия, это прелестно, а еще говорят, что поэзия бесплодна.
Путешествие продолжалось без больших приключений, без нападений разбойников и поломанных в пути колес. В Казилинуме свернули в Кумы, в сладостную для души страну Кампанью.
Делия, которую совсем растрясло в дороге, жаловалась:
– Когда же мы приедем? Я не рада, что покинула Рим.
Но поездка, если не говорить о неудобной повозке, понравилась Делии. На остановках, в харчевнях, благодаря щедрости Виргилиана, их встречали и провожали с низкими поклонами. Приятно было смотреть на волнистые линии холмов благословенной Италии, слушать, как журчат сельские ручейки, любоваться, как в тихих рощах белеют сельские храмы, как стада овец и волов пасутся на мирных пастбищах. Виргилиан захватил с собой путеводитель, составленный неким Маврицием, где были отмечены расстояния между остановками и их названия по имени таверн, достопримечательности, целебные источники, особенно почитаемые храмы, священные рощи.
И вот потянулись поля Кампаньи, безлюдные, эластичные, уже овеянные морским воздухом. Иногда на дороге попадалась пара волов, запряженных в неуклюжий воз на двух примитивных колесах без спиц, скрипучих, как сирийская флейта; поселяне в широкополых соломенных или войлочных шляпах; мальчик с ослом; стадо курчавых овец, у которого стоял, опираясь на посох, старец пастух в овечьей шкуре и глядел на проезжавшую повозку с незнакомыми людьми. Нельзя было без волнения смотреть на виноградники, древние, как Посейдония, в классическом порядке покрывавшие залитые солнцем холмы.
Наконец показались знакомые места. Слезы, невольные слезы затуманили зрение Виргилиану. Все было, как двадцать лет тому назад, та же тишина, та же божественная прелесть. Счастлив человек, родившийся среди этих пейзажей, под этим солнцем, вскормленный и вспоенный соком этих лоз!
Он схватил Делию за руку:
– Смотри, Делия! Вон в той роще, в орешнике, я бегал с собакой за зайцами. Как смешно мелькали в траве заячьи хвостики! Как прыгала собака! А на той горке, у каменной ограды, виноград созревал раньше, чем в других местах, и мы ходили собирать его в плетеную корзину. Отец поднимал высоко первую гроздь, любовался ею и воздавал хвалу Либеру, покровителю лоз. Смотри, дорогая, вот за оливковыми деревьями виднеется крыша дома, а вот и Теофраст.
Теофраст, белозубый и жизнерадостный, пройдоха и плут, успевший уже завести в здешних местах любовные шашни, радостно приветствовал своего снисходительного господина. Рядом с ним стоял сгорбленный старикашка с палкой в руках, в домотканом плаще.
– Неужели это ты, Нумерий?
– Я, я, мой господин, – шамкал старик, пытаясь поцеловать руку Виргилиана, – благодарю небо, что узрел тебя. Теперь могу и на покой уйти, в могилу...
– А где старый пес, с которым я играл? Давно подох, конечно?
Растроганная Делия вошла в дом, пахнувший свежей краской, известью, а Виргилиан со слезами на глазах смотрел на знакомые предметы обстановки, на статую Минервы, стоявшую в атриуме, – покровительницу дома. Возблагодарив богиню за благополучное возвращение к пенатам, он бросил на алтарь несколько зерен фимиама. Дымок поднялся зыбкой струйкой, наполнил благоуханием атриум. Делия с недоброжелательной улыбкой смотрела на эту сцену.
– Не презирай нас, Делия, – грустно сказал Виргилиан, – сто лет в этом доме славили Минерву.
– Я не презираю.
– Я славлю не мрамор, из которого сделана статуя, а идею разума, которую она воплощает.
– Но идеи, которые ты чтишь, суетны, призрачны. Осуждены на гибель.
Ресницы у Делии взволнованно трепетали. Вечером, за столом, точно вспомнив об утреннем разговоре, Делия неожиданно спросила:
– Почему ты так цепляешься за олимпийцев? – и в голосе ее чувствовалось раздражение.
Виргилиан с недоумением посмотрел на нее и пожал плечами. Они только что говорили о самых обыденных вещах, о том, что в этом году в Кумах мало приезжих из Рима, и такой вопрос мог удивить.
– Почему ты спрашиваешь об этом? Откуда у тебя желание вести теологические споры?
– Потому что это безумие.
– Что – безумие? Чтить богов, гармонию мира?
– Это не гармония, а...
Делия смотрела на него пронзительными глазами, как на врага, но не находила нужных слов, чтобы выразить свои мысли.
– Ну, мой милый философ...
– Да, не гармония, а мрак. Неужели ты, читавший столько умных книг, не понимаешь, что все меняется на наших глазах и мир становится другим? Ты сам об этом говорил.
– Предположим, что говорил. А что же дальше?
Его забавляло, что Делия хмурит брови, ведет беседу о таких вещах.
– А вы по старой привычке все еще посещаете храмы, приносите жертвы. Как будто мировой гармонии нужен запах жареного мяса!
– Ах, Делия! Не так все это просто, как ты думаешь. Разум правит миром тысячелетия. Хорошо или плохо, но он сохраняет порядок в нашей жизни, направляет течение светил, смену времен года... Разум природы...
Он вспомнил разговор на остийском пляже, но Делия прервала его:
– Подумаешь, какой порядок! Это ложная мудрость. Кому тепло от такого порядка? Злым, наглым, жирным. Или, может быть, десятку философов, которые любят разбираться в таких тонкостях, как... А что делать непросвещенным, жалким беднякам? Огромным толпам, у которых ничего нет, ни надежды на лучшую участь, ни радости? Какой смысл жизни у них, с вашей гармонией? У раба, что вращает мельничный жернов?
– И раб нужен в этой гармонии! Не всем же...
– Но ты спроси этого раба, желает ли он участвовать в вашей прекрасной гармонии!
Виргилиан ничего не нашел ответить на этот вопрос. Не говорил ли он такие же слова сам, когда заходила речь о несправедливости в этом мире?
– А богини улыбаются блаженно и отстраняют прелестными руками все земные заботы, все трудности человеческой жизни, – продолжала Делия и, отвернувшись, стала смотреть в окно, где видны были голубеющие холмы, черно-зеленые деревья и где Теофраст переругивался с кем-то по поводу разбитого кувшина.
Виргилиан с беспокойством взглянул на подругу, не зная, что подумать. Еще никогда Делия не говорила таким тоном, с таким волнением, не давая ему вставить слово в защиту блаженных богов, на которых она так обрушилась. Может быть, она и права. В самом деле, какой смысл в такой судьбе? Есть, пить, жить, а потом умереть. Как червь! Рано или поздно род человеческий должен будет решить, стоит ли жить на земле только ради брюха. Но ведь решений много. По-разному решали этот вопрос Сенека и какой-нибудь скептик и насмешник вроде Лукиана. Вот создал же Платон прекрасную картину мира. Жаль все-таки было бы нарушать ее ради спасения какой-нибудь душонки, ничтожной, зябнувшей в холодном воздухе философии.
Виргилиан размышлял, и чем больше размышлял, тем более путался в противоречиях. Примирить эту жалкую, озябшую душонку с красотой платоновского мира было невозможно. И в то же время он понимал, что и эта душонка имеет право на существование и что с прекрасным, но равнодушным миром нет у нее силы расстаться навсегда. Христиане слишком суровы и несправедливы. Они не могут или не хотят понять, что если бы не гений философов Сенеки и Сократа, то едва ли слово Того, Кто был распят в Элии Капитолине, дошло бы до сердца поклонников олимпийских богов. И потом, кому вредит этот милый мир, эти маленькие радости? Как те игрушки, с которыми играют дети, глиняные свистульки и лошадки, шарики из слоновой кости, куклы. Весь мир – прекрасная большая игрушка, которую дали поиграть, а потом она разобьется, и ничего не будет. И Виргилиан почувствовал при этой мысли какую-то пустоту. Не за что было ухватиться. Все висело на тоненькой нитке. Вот-вот нить оборвется, и тогда уже некому будет думать о судьбах и смысле земного существования...
