Антонин Ладинский - XV легион
Волы доставили из Эдессы необходимый строительный материал – бревна и доски, а также амфоры с горючей смолой и с благовониями. Всю ночь стучали топоры. Костер надо было закончить к утру. Корнелин решил лично посетить место работы. В одной короткой тунике, высоко открывавшей его мускулистые ноги, он поскакал в душную черную ночь. Свистевший в ушах ветер немного освежил лицо. На небе стояли звезды, Млечный Путь опоясывал мироздание. Где-то за этой ночью были Рим, Италия, Грациана.
За треволнениями последних дней некогда было подумать о том, что ведь Грациана жила уже не в городе над Дунаем, а в Риме, ходила с подругами в храм Весты, чтобы принести богине цветы, смеялась, ела хлеб, может быть, смотрела на звезды. Корнелин нашел на небе созвездие Семи Волов и определил по ним стороны света. Там, за морем, жила Грациана. В памяти осталось от нее впечатление холодка, как от прелестной мраморной статуи...
Легионеры работали при свете трескучих факелов, покрикивая друг на друга, переругиваясь с неловким товарищем, подбадривая себя крепким солдатским словцом. Чертеж костра составил Диодор, императорский архитектор, родом из Лептиса, земляк Септимия Севера, тот самый, что шесть лет тому назад строил погребальный костер в далекой Британии, в Эбораке, в холодный февральский день, когда в тумане не было видно легионов, пришедших в последний раз поклониться праху великого императора. Теперь пришла очередь сына.
Когда Корнелин подъехал к месту постройки, озабоченный Диодор сказал:
– Кажется, успеем закончить вовремя...
Трепетный свет факелов освещал вздымающийся остов костра, груды бревен, полуголых людей, стоявших на дороге молчаливых волов, широкие прекрасные рога животных под ярмом повозок.
– Шесть лет тому назад хоронил отца, завтра буду сжигать сына, – вздохнул архитектор. – Как быстротечно время! Помню, умирающий Север потребовал, чтобы ему принесли и показали урну, предназначенную для его праха. Император посмотрел и сказал: «Ты будешь хранить того, кому был тесен весь мир!». Великого духа был человек.
– Как подвигается работа? – спросил Корнелин, который не любил отклонений от служебных дел.
– Начали второй сруб. К утру закончим, – ответил Пульхер, префект кузнецов, – а у амфор с благовониями я поставил стражу.
– Хорошо сделал. Какова высота?
Диодор развернул чертеж.
– Сорок локтей.
– Покойничку будет тепло, – сказал кто-то из солдат.
– Есть на чем поджариться...
– С такой высоты прямая дорога на небеса. К богам! – раздались веселые голоса.
Чтобы не слушать насмешек над почившим, Корнелин круто повернул коня и направил его в сторону лагерей, откуда доносился глухой гул человеческих криков – легионы не спали всю ночь. По-прежнему сияли звезды. Откуда-то донеслось по ветру благоухание цветущих деревьев. Корнелин поскакал в Эдессу.
Тело убитого разлагалось с непостижимой быстротой. Не могло быть и речи о перевозке праха императора в Антиохию, где ритуал императорского погребения можно было бы обставить с подобающей импозантностью. Под рукой не было опытных бальзамировщиков. Да никто особенно и не волновался по этому поводу. Все, от Макрина до последнего легионера, были рады, что наконец упала эта тяжесть, давившая на весь мир в течение шести лет, – безумная воля августа. Наконец-то погасли эти глаза, в которых горело безумие, ненависть, смерть...
Август Антонин Марк Аврелий Каракалла, почерневший и страшный, несмотря на белила и румяна, в золотом лавровом венке, полуприкрытый пурпуром палюдамента, покоился на смертном ложе в тусклом сиянии светильников под колоннами северовской базилики, где происходили в Эдессе заседания трибунала. По бокам ложа стояли курильницы, но дым благовоний не мог убить тяжелого запаха тления. В плывущих под потолком дымах золотилась статуя его отца Септимия Севера, украшавшая базилику, что была посвящена эдессцами гению великого африканца. Император был изображен в позе оратора, произносящего речь перед легионами после побед над парфянами, – протянутые вперед руки, сверток в одной, край плаща на другой. При свете светильников можно было даже рассмотреть его олимпийскую улыбку, раздвоенную бороду в завитках.
Корнелин поднялся по высокой лестнице, напоминавшей лестницу храма. На ступеньках стояли и сидели верные до гроба скифы, державшие последнюю стражу. За оградой соседнего сада ржали у коновязей их кони.
Скифы неохотно пропустили посетителя, ревниво охраняя смертный покой своего любимца. Но, рассмотрев пурпуровую полосу на тунике, расступились. Корнелин вошел в залу и увидел в облаках курений ложе, освещенное светильниками. Два каких-то человека склонились над ним и, откинув покрывало, пристально смотрели на искаженные смертью и тлением черты убитого августа. Это были Дион Кассий и Виргилиан.
Трибун подошел к ним и тоже посмотрел на лицо императора. Под веком правого полузакрытого глаза тускло блестел розоватый белок. Над лысоватым лбом блистали листики золотого лаврового венка. От этих лавров становилось особенно страшно, такими бренными казались тонкие пластинки золота – последний наряд покойника. Они только подчеркивали ничтожность человеческой жизни и власти над миром.
Кассий и Виргилиан подняли на трибуна глаза, и Корнелин слегка склонил голову, приветствуя сенатора и поэта. Те молча ответили на его поклон такими же поклонами.
– Германский, Парфянский и Счастливый... – сказал шепотом Кассий.
– Парфянский и Счастливый, – невольно повторил Корнелин.
– Так кончилась его жизнь, – покачал головой сенатор, пристально вглядываясь в покойника, стараясь запечатлеть в памяти его черты.
– Пойдем, Виргилиан, – сказал он, обращаясь к спутнику, – здесь больше нечего делать.
– Какое зловоние! – прижал надушенный платок к носу Виргилиан.
– Я тоже иду с вами, – произнес Корнелин.
– Идем, друг, – ответил ему сенатор.
Все трое спустились по ступенькам лестницы, на которой все так же молчаливо сидели скифские телохранители.
А когда они стали прощаться внизу, до их слуха донеслись громоподобные раскаты львиного рева.
– Что это, звери для арены? – спросил, поежившись, Дион Кассий.
– Нет, это ручные львы Антонина. Их держат на цепях. Несчастные звери... – объяснил Корнелин.
Львы второй день отказывались от пищи, имея привычку получать ее только из рук августа. Как кошки, поднимая при всяком шорохе уши, они лежали скучные, сонные, ожидая, что вот-вот откроется дверь и войдет к ним их господин. Тихо позванивали железные цепи. Иногда звери начинали реветь, и тогда дом сотрясался от дыхания их мощных глоток.
На крыльце дома показался Олаб, префект скифской когорты, пьяный, с пустой чашей в руках.
– Эй, кто там есть! Стикс! Амодон! – крикнул он.
Два скифа встали и неохотно спустились к начальнику.
– Возьмите факелы и луки! С этим надо покончить!
– Что ты хочешь сделать? – спросил, приблизившись к нему, Дион Кассий.
– Сделаю то, что хочу, – грубо ответил Олаб.
Кассий промолчал. С пьяным префектом было бессмысленно вступать в спор. Корнелин тоже посмотрел на скифов и ничего не сказал. Эти собаки могли разорвать их на куски.
– Посмотрим, что он хочет сделать? – предложил Виргилиан, и все трое пошли вслед за скифами в дом.
– Посветите мне, – приказал префект лучникам. – Выше! Вот так! Дайте лук!
– Ты хочешь перебить их? – спросил Корнелин.
– А, и вы здесь, – обернулся к ним Олаб. – Ты угадал, светлейший. Они мешают мне забавляться с девчонкой. Девчонка боится и отказывается меня целовать. Здесь не пустыня. Пусть подыхают под стрелами. Поднимите, собаки, выше факелы!
В помещении густо и остро пахло звериной мочой, логовом. Огромные звери перестали реветь и огненными глазами смотрели на вошедших. Ближе других стоял любимец августа, трехлетний ливийский лев, красавец с пушистой гривой, по имени Арзасид. Было нечто разумное в его фосфоресцирующих глазах. Казалось, он понял, что с этими людьми пришла его смерть, что никогда маленькая рука господина не погладит его гриву...
Олаб отступил на два шага, вложил оперенную стрелу, натянул тетиву, далеко отведя локоть. Коротко шваркнула стрела. Лев огласил здание диким ревом, от которого стыла в жилах кровь, захрипел и забился в смертных судорогах. Другие звери заметались на цепях, вставали на дыбы, скалили зубы, раскрывали свои огненные пасти, потрясали воздух невыносимыми криками. Из этих разверстых пастей до людей долетало зловонное дыхание.
– В сердце! В самое сердце! – весело кричал Олаб. – Еще стрелу!
Стрелы коротко свистели, поражая новые жертвы. Последней упала львица, на спину, прижимая, как человек, мягкие лапы к сердцу.
– В сердце! В печенку! В глаз! Еще стрелу! Выше факелы! – кричал в исступлении префект.
Мороз пробегал по спине Виргилиана...
