Хидыр Дерьяев - Судьба (книга третья)
Да, тут был крап сладких плодов и обильной воды, край сильных юношей и красивых девушек, край светлых умов и золотых рук, творивших бесценные сокровища искусства. Но что это всё для пришельца, обуянного непомерной гордыней и чувством собственной исключительной значимости, жаждой величия и алчностью! Что это всё для него, считающего свой походный шатёр превыше самых прекрасных сооружений! Неужто всегда злоба будет превыше доброты, неужто дух созидания никогда не одолеет духа разрушения и всему прекрасному, созданному человеческой мыслью и руками человека суждено обращаться в прах?..
Вечерело, когда Берды добрался до кибитки Оразсолтан-эдже. Это убогое жильё казалось Берды краше сверкающих шахских дворцов, когда здесь жила Узук. Не серебро и золото было его богатством, а красота пятнадцатилетней девушки. Где она сейчас? Её нет, неизвестно, куда завела её извилистая тропа жизни.
Но здесь была ещё её мать — частица её самой. И Берды зашёл. Что ж, когда изнывающий от жажды человек не находит воды, он кладёт под язык прохладный камешек, и кажется, что жажда немного отпускает.
Берды напился чаю, рассказал, что Дурды жив — здоров, передал от него привет. Потом справился о Клычли, Клычли в ауле не было, Оразсолтан-эдже, конечно, но знала, где он есть. Берды подумал и решил навестить Черкез-ишана.
В жизни нередко встречаются неожиданные симпатии, симпатии, которым нет логических объяснений, сколько бы их не искал. Встретился однажды с человеком, перебросился с ним парой фраз — и почему-то уже кажется, что знаешь ты этого человека давно, что он хороший и добрый, что… Впрочем, об этом не думаешь, просто невольно ищешь встреч ещё, совершенно не отдавая себе отчёта, зачем такие встречи нужны, что они тебе дадут.
Примерно то же самое случилось и с Берды. Правда, последний раз сквозь радушие Черкез-ишана довольно явственно проглядывали скованность и нервозность, словно он в душе был не рад гостям, хотя и старался убедить их в обратном. Однако впечатление первой встречи было сильнее, ярче. Берды было немножко неудобно беспокоить человека в позднюю пору, но он оправдывал себя тем, что надо узнать, достал Черкез-ишан горючее п масло пли пет.
Этой же причиной мотивировал и Черкез-ишан приход гостя, потому нисколько не удивился и даже обрадовался: сидеть в одиночестве и переживать потерю Узук было невыносимо.
— Добро пожаловать, Елхан! — с удовольствием приветствовал он Берды. — Проходите. Рад, что навестили меня.
Немного удивляясь, что в доме, куда пришёл всего второй раз, чувствует себя так легко и свободно, Берды поздоровался, сел.
— Как поживаете, ишан-ага?
— Спасибо, всё хорошо. Судьба меня балует: мечтал о приятном собеседнике — ты пришёл. — Черкез-ишан потёр затылок, посмотрел на Берды исподлобья, раздумывая. — Слушай, Елхан, у нас вообще-то обычай подавать человеку чай, не спрашивая, хочет он пить или голоден, — так требует адат. Ты ничего не имеешь, если мы его нарушим?
— Как хотите, ишан-ага, мне всё равно.
— Тогда всё в порядке. У меня, понимаешь, плов чудесный готовится. Думал: неужели одному есть его придётся? Неужели никто не зайдёт? Не люблю почему-то есть в одиночестве.
— Вы живёте один, без хозяйки, — сказал Берды, улыбнувшись, — как соблюдаете условие: есть не в одиночестве?
Черкез-ишан на мгновение смутился, но тут же рассмеялся.
— Запомнил, что я один живу? Соседей приглашаю, если не приходит случайный гость, вроде тебя. По правде говоря, ко мне часто заходят. Значит, едим плов? Впрочем, если хочешь чаю — есть заваренный.
— Вы хозяин, ишан-ага, вам и решать. Что до меня, то думаю, адат не обидится, если мы сперва покушаем, а потом попьём чаю.
— Приветствую свободомыслие во всех его формах! — пышно и не совсем понятно для Берды воскликнул Черкез-ишан и вышел в переднюю комнату.
От душистого плова с фазаньим мясом шёл такой аромат, что у Берды потекли слюнки. Он с аппетитом принялся уплетать угощение за обе щеки, поддерживая разговор невнятным «мгм».
— Вообще, знаете, Елхан, я очень люблю путешествовать. А вы?
— Мгм…
— Во многих местах приходилось бывать — в Ташкенте, Самарканде, Бухаре, Хиве. Жил даже как-то в Баку.
— Мгм…
— И везде готовят плов по-своему. У каждого — свой вкус.
— Мгм…
— Но таких кулинаров, как хивинцы, я ещё не встречал. Да, Елхан, не встречал!
— Мгм…
— Правда, персы тоже готовят неплохо, но до хивинцев им далеко.
— Мгм…
— Вообще-то готовить хороший плов трудно. Нужно точно знать, сколько положить масла, мяса, моркови, сколько воды.
— Мгм…
— Кроме того в плов кладут перец, сливы, урюк или кишмиш, иногда дыню для аромата.
Берды вытер рот тылом ладони,
— Разве в плов кладут дыню?
Черкез-ишан кивнул.
— Кладут. Но нужно знать, как это делать. Когда плов оставляют упревать, вот тут-то и ложат дыню, сверху. Плов вытягивает весь её аромат. Если нет свежей дыни, можно положить сушёную.
— Никогда не пробовал такого плова.
— Как-нибудь угощу при случае. Да, и потом каждое мясо тоже свой вкус имеет.
— Это правда.
— Конечно, правда! Например, заячье — мясо вообще не мясо. Что бы ни сготовил из него, вкуса не будет. А вот положи его в плов — совсем иное дело. Если хочешь знать, лучшее мясо для плова — фазан. Мы с тобой сейчас едим его. Вкусно ведь?
— Очень! — от души сказал Берды.
— Однако есть ещё более вкусное мясо. У нас, в Мары, такой птицы не водится, по в Ашхабаде я однажды пробовал плов из кеклика. Это такая вкуснота, скажу тебе, что все косточки проглотишь!.. Ты ешь, ешь, Елхан, не отодвигай блюдо!
— Спасибо, — сказал Берды и икнул, — сыт.
— Ещё немножко! — настаивал Черкез-ишан.
— Не могу больше! Очень вкусно, сказать трудно, но — не могу.
— Ну, смотри. Чай?
— Теперь можно и чай, — согласился Берды, помаргивая осоловевшими чуточку от сытости глазами.
За чаем разговор перешёл на другие темы.
— Сейчас у пас почему-то не любят откровенных высказываний, — говорил Черкез-ишан, — всё равно, хвалишь человека или бранишь. Но я не могу забыть той нашей встречи на дороге — вы были очень справедливы то)да. И я подумал сразу: человек с таким сердцем не может быть плохим человеком. Конечно, я не мог предложить вам сразу свою дружбу и жалел об этом, но, как видите, случай свёл нас снова, и я очень доволен, что знакомство наше продолжилось в новом качестве. Нынче мало настоящих друзей, чтобы быть слишком привередливым. Расскажите что-нибудь о себе, а то всё я да я говорю.
— Что рассказывать? — Берды покрутил в пальцах пиалу. — Все люди сейчас похоже живут.
— Вы с Джунаид-ханом торгуете?
— Да, с ним.
— Интересно, большое у пего войско?
— Трудно сказать. Оно то увеличивается, то уменьшается.
— А что говорят о Джунаид-хане?
— Разное говорят: кто — хвалит, кто — ругает, кто — и так и этак толкует.
— Вы сами как думаете?
— Много над этим не думал. А правду сказать, не понимаю, за что он борется.
— Они, дорогой Елхан, сами не понимают за что. Однако людям от этого не легче. Знаете пословицу: «Два жеребца подрались — между ними ишак подох»? У них то же самое получается. Ораз-сердар говорит: «Я!», Эзиз-хан говорит: «Я!», Бекмурад-бай говорит: «Я!», а все беды на народ падают, не на них. Тот же Ораз-сердар — сидит себе в своём белом вагончике, потягивает винцо, глушит водку и начхать ему в высшей степени, что льётся невинная кровь. А Эзиз-хан? Этот сразу виселицы ставит, расстреливает, жжёт. Этому ничего не нужно, кроме власти, наверное, ханом всей Туркмении уже видит себя во сие. Люди для него — кирпичи, из которых он складывает помост для ханского трона.
Чем больше говорил Черкез-ишан, тем большей симпатией проникался к нему Берды. Оказывается, не ошибся, поверив подсознательному чувству симпатии! Оказывается, Черкез-ишан не просто хороший, не просто порядочный человек, но может быть даже единомышленником в борьбе! Не зря, видно, и Клычли сразу назвал его имя, когда возник вопрос о необходимости достать нефть.
— Все эти сердары, ханы, баи — волки одного помёта, хоть и масти разной, — продолжал Черкез-ишан. — Возьмите Бекмурад-бая. Считает себя защитником веры, ревнителем законов, а сам молится только богу произвола. Вы человек не здешний, не знаете всех мерзостей, которые он творил, а я вам скажу: он одну бедную девушку чуть в могилу не загнал заживо!
Берды насторожился. А Черкез-ишан, не подозревая, что рубит сук, на котором сидит, стал рассказывать историю Узук и одновременно историю своей любви к ней. Берды слушал, стиснув зубы, прямо-таки зримо представляя, как, словно струйка воды из прохудившегося бурдюка, вытекают из него недавние добрые чувства к Черкез-ишану. Струйка была тонка, но она цедилась непрерывно. и всё больше обмякал, съёживался бурдюк, превращаясь в бесформенную кучу кожи.
