Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк
Схватки разбудили меня до рассвета. Я лежала на тюфяке прямо на земляном полу, растерянная и одурманенная сном и жгучей болью в спине. В темноте я потянулась к Иисусу, но обнаружила, что его тюфяк пуст. Я вспомнила, хотя и не сразу, что три дня назад он ушел в Капернаум.
Его нет. Наш ребенок появится на свет слишком рано, а его отца нет рядом.
Спазм, скрутивший живот, усилился. Я прижала кулак ко рту, слушая стон, вырывающийся из-под пальцев, сдавленный и жуткий звук. Сильнее, сильнее — боль сжала челюсти, и я поняла, что это такое — роды. Клыки вонзались в тело и отпускали его, вонзались и отпускали, и мне не оставалось ничего другого, как позволить им медленно пожирать меня. Я обхватила руками раздувшийся живот и начала раскачиваться из стороны в сторону. Мне было страшно. Я носила ребенка всего семь месяцев.
Последние несколько месяцев Иисус ходил в Капернаум ловить рыбу на Галилейском море, чтобы помочь семье прокормиться. Он полагался на дружбу с местными рыбаками, которые брали его на свои лодки, позволяя забросить сети. Свою часть улова он обменивал на самое необходимое.
Я не вправе была сердиться на мужа. Возможно, разлука тяготила его меньше, чем меня, но и радости не доставляла. На этот раз он обещал вернуться меньше чем через месяц, задолго до предполагаемого срока родов. Откуда ему было знать, что ребенок решит появиться на свет так стремительно. Иисус наверняка расстроится, что его не было со мной в такой момент.
Я перекатилась на бок, встала на колени, потом стала подниматься, потянувшись к стене в поисках опоры, и тут у меня отошли воды. Меня охватил дикий страх, с которым невозможно было справиться, я вся затряслась — сначала руки, потом плечи и бедра.
Я зажгла лампу и пошла в кладовую.
— Тетя, проснись! — закричала я. — Тетя! Я рожаю.
Как была, босиком, Йолта бросилась ко мне с повивальной сумкой через плечо.
В то время ей было пятьдесят два, спина скрючилась, щеки ввалились, словно пустой мешок. Она обхватила мое лицо ладонями, оценивая величину моего страха.
— Не бойся: ребенок или выживет, или нет. Пусть жизнь сама решит.
Ни бодрых речей, ни общих слов, ни обещаний Господней милости. Простое и доходчивое напоминание, что смерть — это часть жизни. Все, что предложила мне тетя, — принять любой исход. Пусть жизнь сама решит. И в этом я нашла тихое утешение.
Провожая меня обратно, Йолта постучала к Марии.
Мать и сестра Иисуса делили комнату, и мне было слышно, как они тихо переговариваются за дверью, разжигая лампу. Я точно указала, кого хочу видеть, когда придет время родов. Никаких Юдифи и Береники. И никакой страшной беззубой повитухи. Только Саломею, Марию и Йолту — только эта троица будет рядом со мной.
Моя мать произвела меня на свет на великолепном родильном стуле, я же буду сидеть на корточках над грубой ямой в земляном полу комнаты с глиняными стенами. Йолта вырыла яму в тот день, когда ушел Иисус, — словно предчувствовала, что она скоро нам понадобится. Сейчас, примостившись перед отверстием на низком табурете и страдая от боли, змеей обвивающей тело, я мечтала, чтобы здесь появилась моя мать. Я ничего не видела и не слышала о ней с самой свадьбы, и меня это не очень-то тревожило, но теперь…
На пороге показались Мария с Саломеей. Они несли сосуды с водой, вином и маслом, а Йолта тем временем раскладывала содержимое повивальной сумы на куске льна: соль, свивальник, нож для перерезания пуповины, морская губка, чаша для последа, травы, останавливающие кровотечение, палка, чтобы не прикусить язык от боли, и, наконец, подушка из неокрашенной серой шерсти, куда положат новорожденного.
Мария устроила алтарь, водрузив три камня, один поверх другого, на старую дубовую доску там, где я могла их видеть. Суеверие, которое не принималось всерьез, и тем не менее так поступали всякий раз, когда начинались роды. Приношение матери-богине. Я смотрела, как свекровь сбрызгивает камни молоком Далилы.
Шли часы; жара, обычная для раннего лета, давала о себе знать. Живот у меня то вздувался, то опадал. Вокруг топтались три женщины: Мария, моя опора, стояла у меня за спиной; Саломея, мой ангел, держалась рядом, а Йолта, мой страж, сидела в ногах. Тогда мне пришло в голову, что мать не захотела бы тут оказаться, а даже если бы захотела, никогда не ступила бы в жилище столь скромное. Йолта, Мария, Саломея — вот мои настоящие матери.
Никто не заговаривал о туче, сгустившейся у нас над головой: о том, что ребенку еще рано появляться на свет. Женщины молились, очень тихо, но слова ускользали от меня. Долгие приступы боли сменялись короткими, между ними мне едва хватало времени отдышаться, только и всего.
Ближе к девятому часу я присела на корточки над ямой и вытолкнула ребенка из себя. Дитя беззвучно скользнуло в руки моей тети. Я смотрела, как та переворачивает девочку вверх ногами и легонько похлопывает по спине. Йолта повторила это раз, другой, третий, четвертый. Ребенок не шевелился, не плакал и не дышал. Тетя сунула палец в крошечный ротик, чтобы очистить его от слизи. Подула в маленькое личико. Схватила малышку за ноги и шлепала все сильнее и сильнее.
Наконец она положила младенца на подушку. Дочка была крошечной, не больше котенка. Губы у нее отливали синевой. Неподвижность тельца ужасала.
С губ Саломеи сорвался всхлип.
— Девочка родилась мертвой, Ана, — сказала Йолта.
Пока тетя перевязывала и перерезала пуповину, Мария плакала.
— Пусть жизнь сама решает, — чуть слышно проговорила я, и с этими словами горе вошло в меня и заняло то место, где раньше была моя дочь. Там мне и суждено было хранить его, словно тайну, до конца жизни.
— Ты хочешь наречь ее? — спросила Йолта.
Я посмотрела на дочь, поникшую на подушке.
— Сусанна, — сказала я. Имя означало «лилия».
Ближе к вечеру в день родов я завернула дочь в свой лучший наряд — темно-синее платье, которое надевала на свадьбу, — и вместе с Йолтой и семьей Иисуса отправилась к пещере, где был похоронен отец моего мужа. Я настояла на том, чтобы нести ребенка на руках, хотя, по обычаю, младенца полагалось класть в корзину или на маленькие носилки. Роды закончились несколько часов назад, и я сильно ослабла, поэтому Мария поддерживала меня под локоть, словно я могла упасть. Женщины — Мария, Саломея, Юдифь и Береника — причитали и громко плакали. Я не издала ни звука.
Когда мы повторяли Кадиш в пещере, шестилетняя дочь Юдифи и Иакова, Сара, потянула меня за тунику.
— Можно мне ее подержать? — спросила она.
Я не хотела расставаться с малышкой, но опустилась на колени перед племянницей и вложила Сусанну ей в руки. Юдифь тут же выхватила у дочери синий сверток и вернула его мне.
— Теперь придется отвести Сару в микву, совершить обряд омовения, — шепнула она.
В ее словах не было недоброжелательства, но они задели меня. Я улыбнулась Саре и почувствовала, как ее маленькие ручки обхватили меня за талию.
Пока остальные нараспев читали Шма, я думала об Иисусе. Когда он вернется, я опишу ему, как выглядела наша дочь, лежащая на подушке: ее темные волосы, голубую паутину сосудов на веках, жемчужные пластины ногтей. Я расскажу ему, что, когда мы шли к пещере через ячменное поле, работники прекратили свои труды и молча провожали нас взглядами, пока мы не скрылись из виду. Я поведаю, как положила дочь в расщелину в пещере и что от Сусанны пахло миррой и листьями кориандра, когда я наклонилась поцеловать ее. Я признаюсь ему, что любила бы ее с той же силой, с какой он любит Господа, — всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим.
Когда Иаков и Симон сдвинули каменную плиту, запечатывая вход в пещеру, я впервые закричала.
Саломея бросилась ко мне:
— О, сестра, ты родишь еще!
Следующие дни я провела в своей комнате, отделенная от остальных. В течение сорока дней после рождения женщина считалась нечистой, если же на свет появлялась девочка — в два раза дольше. Мое заключение должно было продлиться до месяц элул, макушки лета. Затем, по обычаю, мне предстояло отправиться в Иерусалим, чтобы принести жертву, после которой священник объявит меня чистой и я вновь погружусь в круговерть бесконечных домашних забот.
