Государев наместник - Николай Алексеевич Полотнянко
– Тащите калмыка! – распорядился Кунаков, устроившись на лавке у стены.
Коська поднял творило тюремного погреба и спустился вниз. Послышалось сопение, визг, и на пол избы выкатился калмык. Следом, пытхя, вылез Коська.
– Урча! – сказал дьяк, доставая из волосьев головы перо. – Спроси языка, куда он шёл, сколько было людей и с какой целью.
Услышав звуки родной речи, пленник вскочил на ноги и, сверкая глазами, уставился на Урчу. Когда тот замолк, калмык выстрелил в него скороговоркой и отвернулся, презрительно плюнув на пол.
– Что он сказал? – вопросил Кунаков.
– Плохо сказал, – произнес Урча. – Отца моего ругал, детей.
– Ты что, его знаешь?
– Нет, мы разных родов. Я дербет, он торгут.
– Добро, – сказал Кунаков, засовывая гусиное перо в волосы головы. – Отмолчаться вздумал. Скажи Урча, что сейчас ему пятки припекут угольями.
Урча перевёл сказанное дьяком пленнику, тот не ответил.
– Коська, начинай! – приказал дьяк.
Палач подхватил калмыка и за руки подвесил его к потолочному крюку на верёвке, которую держал в руках. Затем одной рукой разворошил уголья, а другой ослаблял верёвку, опуская узника в огонь.
Сёмка, стиснув зубы, заставил себя посмотреть в лицо калмыка. Оно было каменным, казалось, что этот человек не чувствует боли. В избе запахло горелым мясом.
– Возьми кнут, Коська! – приказал дьяк.
Палач коротким и тяжёлым кнутом ударил калмыка поперёк спины. Тот изогнулся и, дёрнувшись в сторону дьяка, плюнул в Кунакова кроваво-красным шматком.
– Что это? – дьяк побледнел, рассматривая плевок на полу.
– Он откусил себе язык, – сказал Урча. – Вели его снять с крюка, он теперь нем.
Кунаков был в ярости и обрушил её на Сёмку.
– Коська! – грозно приказал он. – Сними с крюка нехристя и кинь в яму. А ты, Сёмка, поди ко мне!
Казак ошеломленно посмотрел на рассвирепевшего дьяка. В голове тревожно звякнуло: «Вот и пришёл на меня розыск!» На неверных ногах он подошёл к Кунакову.
– Отвечай, Сёмка, перед Христом и дыбой, как на духу: ты пособил бежать брату Федьке?
Ротов молчал, не смея взглянуть в глаза допросчику.
– Коська! – сказал дьяк. – Возьми его и подвесь на крюк.
Первой мыслью Сёмки было бежать, пока палач не накинул на него верёвку, но ноги не шли. Коська осторожно придвинулся к Ротову, затем, поняв, что тот не противится, связал ему руки и накинул верёвку на крюк.
– Тяни! – приказал дьяк. Палач поднял казака так, что тот только едва касался ногами пола.
– Так помог ты бежать Федьке и где этот вор обретается? – спросил дьяк, усаживаясь на лавку и доставая гусиное перо. – Отвечай, страдник!
– Я не ведаю, где Федька, – пробормотал Сёмка. – Я за брата не ответчик!
– Гляди-ка, заговорил! – притворно удивился дьяк. – А я, грешным делом, подумал, что ты себе язык откусил, как калмыцкий нехристь. Говори, где Федька?
– Не ведаю, – слабым голосом произнес Семка. – Может, сгинул.
– Как же сгинул, – ухмыльнулся дьяк. – Казацкое отродье живуче, как псы. Коська, возьми кнут и прострочи ему спину, чтоб за ум взялся.
Палач обхватил костистыми пальцами кнутовище, но по воле случая в избу зашёл Хитрово, решивший глянуть, как дьяк учиняет розыск над пленным калмыком. Увидев на крюке Сёмку, воевода поразился:
– Что здесь творится, дьяк?
– Учиняю розыск по вору Федьки Ротову, – ответил, вставая с лавки, Кунаков.
– Но на крюке не Федька, а Сёмка. Разве он за старшего брата ответчик?
– Сёмка Ротов молод, но тоже глядит в воры, – твёрдо сказал Кунаков. – Лучше ему быть битым сейчас, чем быть завтра повешенному.
– Сними парня с крюка, – сказал воевода Коське. – А что калмык?
– Худо с собой сотворил, – ответил дьяк. – Язык себе откусил напрочь. А Сёмку ты зря, Богдан Матвеевич, отпускаешь. Парень хлюст – лапти плетёт, а концов завязывать не умеет. Коська из него одним ударом повытряс бы всю правду.
– После поговорим, Григорий Петрович, – сказал Хитрово. – А ты, казак, следуй за мной.
Сёмка едва верил своему спасению, но быстро пришёл в себя и зло глянул на Коську, погоди, мол, кривая харя, разочтусь я с тобой в потёмках.
Васятка встретил Ротова на крыльце воеводской избы вопрошающе-испуганным взглядом: не проговорился ли казак о нём. Сёмка на него даже не глянул, шёл за воеводой, не ведая, что его ждёт – гнев или милость. В избе их поджидал сотник Агапов.
– Калмык, значит, смолчал, – сказал Хитрово. – Но слова его нам не очень нужны. И так, как Божий день, ясно, что калмыки, по примеру прежних лет, собираются всей своей мочью напасть на степную границу. Не ведомо, куда они пойдут, на Самару или на нас, но следует быть готовыми к отпору. Ты, Агапов, забирай свою сотню, переходи в Заволжье и будь готов встретить незваных гостей.
– Когда выходить, воевода? – спросил сотник. – Казаки вечером в мыльню наладились.
– Пусть попарятся, – разрешил Хитрово. – Отправляйтесь завтра поутру. Теперь твоё дело, казак Ротов. Сотник Агапов просит за тебя, чтобы быть тебе полусотником. Как поступить?
– Все в твоей воле, воевода, – тихо сказал Сёмка.
– А сам ты как?
Сёмка молчал.
– Дьяк Кунаков на тебя зол, – продолжил Хитрово. – Помогал ты брату или нет, я разбираться не стану. Ты, казак, ответь мне одно: могу я на тебя быть в надежде?
– Можешь, воевода! – выдохнул Ротов, преданно глянув в глаза окольничего.
– Добро, – помолчав, сказал Хитрово. – Быть тебе полусотником, но не сразу. Будешь за Волгой вместе с Агаповым. Сотник, добавь к его двум десяткам казаков ещё три десятка из тех, что намедни подошли. Начальствуй, Ротов, а полусотника я тебе пожалую по делам твоим в поле. Всё, ступайте!
На крыльце казаки едва-едва успели разминуться с Кунаковым, который шёл к воеводе, насупленный и недовольный.
– Григорий Петрович! – ласково встретил его Хитрово. – Ты сразу увяз в наших делах, даже в своей половине не разместился. А у тебя палаты не хилее моих. Пойдём, глянем.
– После, Богдан Матвеевич, – тяжело вздохнув, сказал дьяк. – Зря ты отпустил Сёмку с крюка. Под кнутом я бы разведал, где вор Федька.
Хитрово поскучнел, сел в кресло и холодно глянул на дьяка.
– Дался тебе этот Федька, Григорий Петрович! Добрый был казак, кабы не эта зернь. Вот ты глянь вокруг себя. Много ли видишь добрых людишек из тех, что у нас есть? Один глуп, другой трус, а остальные так и вовсе дураки, прости Господи!
– Воровству я не потатчик.
– Прикуси язык, дьяк! – озлился воевода. – Выходит, я потатчик?
Кунаков уже горько сожалел о вымолвленном слове.
