Смерть императору! - Саймон Скэрроу
Галерий остался, пока остальные вышли из комнаты, прежде чем повернуться лицом к своему новому командиру.
Катон изогнул бровь. - Центурион?
- Просто хотел сказать, что, по-моему, все прошло хорошо, господин. Ты напоминаешь мне Рубрия. Такая же прямолинейность и понимание своих людей. Как бы то ни было, я думаю, мы будем тобой гордиться.
Катону не понравился слишком фамильярный тон замечания, каким бы комплиментарным он ни был. Он заставил себя сохранить нейтральное выражение лица и ответил.
- Мы должны гордиться друг другом, Галерий. Я всегда веду людей, находясь впереди, и не буду приказывать человеку делать то, к чему не готов сам. Взамен я требую самого лучшего от тех, кто находится под моим командованием. Я не потерплю ничего меньшего. Убедись, что ты понимаешь это, и убедись, что парни тоже; таким образом когорта выполнит то, что от нее потребуется. Спокойной ночи.
Галерий отсалютовал и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Катон опустился на табурет позади стола и посмотрел на карту. Она была настолько точной, насколько он мог вспомнить из своего прежнего знания ландшафта, и он сделал пометку на углу, основываясь на маршруте, подготовленном офицером разведки наместника. Он подсчитал, что колонне потребуется четыре дня, чтобы преодолеть около сотни километров до Вирокония. После чего все расстояния и отрезки времени были весьма приблизительны. Еще сто тридцать километров от Вирокониума до побережья, через горы, где враг будет упорно сражаться за каждую складку на местности и изо всех сил беспокоить колонну. В какой-то момент колонна должна была выйти к морю. Он должен был повернуть на север, чтобы пройти последние сто километров, чтобы соединиться с обозной колонной и эскадрой напротив острова Мона. Катон знал, что идти будет тяжело. Он сделает все возможное, чтобы не подвергать своих людей ненужным опасностям, но было очевидно, что Восьмая когорта понесет тяжелые потери до окончания кампании. Он задавался вопросом, была ли истинная причина, по которой Светоний выбрал его, не из-за какой-то репутации, которую он мог заслужить среди высоких и могущественных римлян, а скорее потому, что он был расходным материалом.
Какова бы ни была причина, на него была возложена ответственность за подчиненных ему людей, и он поклялся в личной клятве, что сделает все возможное, чтобы привести их к победе и вернуть с собой к Деве как можно больше людей. Предполагая, конечно, что самом в конце он все еще будет жив сам.
Рубрий не был из тех командиров-эпикурейцев, любящих себя побаловать удобствами и излишествами, и, кроме таблиния, его единственным помещением была маленькая примыкающая к нему комнатка, где стояла простая деревянная кровать с соломенным матрасом и тумба с кувшином и губкой. У двери поставили седельные сумки Катона, и он устало распаковал свои немногочисленные пожитки. Чешуйчатую кирасу, которую он достал из гарнизонных запасов, он повесил на табурет у умывальника вместе со своим военным плащом. Перевязь с гладием он повесил на крючок сзади двери, а офицерский шлем с выцветшим гребнем из конского волоса бережно положил на край кровати. На следующее утро ему нужно было взять кое-что из запасов когорты, чтобы доукомплектовать свое воинское снаряжение.
Он не мог не задаться вопросом, как люди под его новым командованием отнесутся к своему префекту в его потускневших доспехах, грязной тунике и плаще, которые он носил с тех пор, как покинул военную колонию в Камулодунуме. Возможно, они были бы глупы, если бы судили его так поверхностно, но без сомнения найдутся такие для столь поспешных суждений. Они ожидали бы офицера в наряде, который мог себе позволить человек его социального положения, а не человека, одетого и экипированного из того, что можно было найти в обычных запасниках квартирмейстера. Катон знал по собственному опыту службы в армейских рядах, что солдаты ожидали от своих командиров привилегированного и богатого происхождения, и уважение, которое они автоматически оказывали таким аристократам, ему нужно было заслужить.
Ему хотелось узнать больше о человеке, которого он заменил. Он никогда не слышал о Рубрии до своего назначения. Он происходил из аристократической семьи? Был ли он одним из тех холеных римлян с ровным акцентом, красивой внешностью и легким обаянием, которые считали себя вправе пользоваться привилегиями своего класса – качествами, которые по какой-то причине вызывали восхищение у плебеев и рядовых легионеров, вверенных им подразделений? Или он был похож на самого Катона, человека из низшего социального класса, прошедшего путь из самых низов по служебной лестнице. Было заманчиво узнать о нем побольше, чтобы понять, чего люди ожидают от его преемника.
Он отбросил эту мысль. Он был самостоятельным человеком, со своим собственным способом устраивать дела и решать стоящие перед ним задачи. Он должен доверять этому и не пытаться быть кем-то другим, человеком, которого, как он думал, хотели бы видеть его люди.
Ему не хватало Макрона рядом с ним. Командовать было намного легче, когда у него был такой могущественный союзник, который укреплял его авторитет и с которым он мог конфиденциально поговорить и спросить совета. Но Макрон уволился с действительной службы, и было неправильно обижаться на то, что его товарищ сможет теперь прожить остаток своей жизни в мире. Он скучал даже по обществу Аполлония, несмотря на то, что никогда не чувствовал себя вполне комфортно в компании с бывшим шпионом, решившим служить с ним в последние годы. Искусство Аполлония в обращении с оружием было смертельным, а его проницательный ум часто приносил пользу, даже когда он демонстрировался перед другими. Теперь Катон был один, вдали от своих друзей, своей возлюбленной и своего сына, и он тосковал по ним всем.
В тусклом свете масляной лампы, висевшей на скобе над кроватью, взгляд Катона скользнул в маленькую нишу в стене, которая служила усыпальницей предыдущего префекта. Он поднялся, чтобы рассмотреть ее поближе, и в первый раз заметил маленькие фигурки женщины и двух детей за горсткой резных фигур, которым поклонялся Рубрий. Они были нарисованы тонкими темными линиями на бледной штукатурке, и он увидел, что у их ног даже свернулась клубочком собака. Он почуствовал прилив печали при виде этого зрелища. Семья Рубрия, вероятно, еще не знала о его смерти и даже сейчас с нетерпением ждала возможности отпраздновать его возвращение из Британии. Таковы были реалии и трагедии военной жизни Империи.
Он потянулся к изображениям Фортуны,
