Анна Ветлугина - Карл Великий (Небесный град Карла Великого)

Эйнхард смотрел на меня, как на героя. Ещё бы! У меня ведь был шлем, ценой в шесть коров, да ещё и вмятина на этом шлеме, полученная не где-нибудь, а в настоящем сражении. На какой-то момент я даже загордился, хотя, сказать по правде, не с чего. Подвигов-то никаких мне совершить не довелось.

Но когда дело дошло до обработки моих записей и впечатлений, коротышка показал себя опытным писателем, даром, что был младше меня.

Подробнее всего он расспрашивал о принесении присяги вождём остфалов Гесси. Его интересовало буквально каждое слово, произнесённое участниками сей процедуры.

   — Какая разница, что они говорили? — удивился я. — Главное, ведь, факты. Вождь присягнул Карлу, что ещё здесь может быть неясно?

   — Друг мой, Афонсо, ты прав только отчасти, и, возможно, эта часть не есть самая большая. Контекст может быть гораздо важнее самого события. Ведь мы пишем историю для потомков, а значит, должны подсказать им, как именно следует понимать те или иные происшествия.

   — По-моему, ты слишком мудришь, любезный Эйнхард, — коротышка начал раздражать меня неимоверно. — Разве не проще предоставить потомкам самим разбираться в событиях прошлого?

   — Вот тут-то ты и ошибаешься. Мыс тобой — художники, рисующие портрет своей эпохи. А ты предлагаешь оставить столь тонкий и важный труд в стадии набросков!

   — Ладно, — согласился я, — наверное, ты прав. Давай поторопимся, а то не успеем к воскресенью.

Мы принялись за работу и скоро доделали текст о вожде Гесси. Я стал рассказывать Эйнхарду о хитрости саксов, затесавшихся в наш обоз. Здесь всё помнилось очень хорошо — слишком уж сильное впечатление произвело на меня это печальное событие.

Однако Эйнхард, не дослушав, оборвал меня:

   — Афонсо! Это не нужно описывать вовсе.

Я так и застыл с раскрытым ртом.

   — Как не нужно? Это очень яркий, хотя и нерадостный эпизод.

   — Разумеется, любезный друг мой. Но скажи, положа руку на сердце: разве украшает этот штрих портрет нашего короля?

   — Но он же в итоге победил коварство врагов?

Эйнхард вздохнул:

   — Я не знаю, как объяснить это тебе, дорогой Афонсо. В монастыре меня учили искусству писания исторических трудов. В них имеются особые законы, понимаешь?

   — Хорошо, — согласился я, — но давай вместе покажем королю наш труд. Мне хотелось бы удостовериться в твоей правоте.

На другой день я, волнуясь, читал Его Величеству, а Эйнхард всем своим видом изображал крайнее внимание. Король, казалось, не особенно слушал, думая о чём-то своём. Тем не менее от него не ускользнуло ни единого слова.

   — Про обоз не написали, это хорошо, — сказал он, дослушав, — и язык хорош. Но кто из вас придумал такого затейливого короля? Наверняка ты, Эйнхард. Что это ещё за «глаза, производящие молнии» и «сердце, посрамляющее скалу своей твёрдостью»? Наша задача — нести Божью волю, а не производить впечатление на окружающих, подобно плохим актёрам.

Бедный коротышка враз утратил свою уверенность и будто стал ещё ниже ростом:

   — Простите, Ваше Величество.

Прощаю. Надеюсь, что к следующему разу исправитесь, а пока... Афонсо! Прочти-ка мне это письмо.

Он указал на стол, где лежал пергамент, свёрнутый в трубочку.

   — Его Величеству, королю франков и лангобардов, римскому патрицию и вернейшему нашему сыну, известному...

   — Читай само послание, — прервал король.

Это было письмо от папы Адриана. Понтифик рассыпался в благодарностях по поводу неоценимой помощи, оказанной Карлом Святейшему престолу. Описывал радость, овладевающую им при воспоминании об обете взаимной верности. Его дали в Риме на гробнице апостола Петра сам Адриан и наш король. В конце письма с ненавязчивым сожалением сообщалось, что лангобарды восстали, а сбежавший в Константинополь сын Дезидерия, Адельхис, стал патрицием и планирует вернуться во главе греческих войск, дабы отвоевать королевство своего отца.

Я с ужасом посмотрел на Карла, но тот не выказал признаков беспокойства, будто речь шла о постройке нового дворца или покупке лошадей, но уж никак не о мятеже. Задумчиво покручивая в руке золотой кубок, он произнёс:

   — Бедная Хильдегарда! Она так надеялась, что мы спокойно поживём в Ахене хотя бы до следующей весны. Впрочем, с Божьей помощью, может, и справим Рождество вместе.

И закончил, обращаясь к нам с Эйнхардом:

   — Идите, правьте ваши труды.

Мы вернулись в отведённую нам комнатку. Меня продолжал мучить вопрос: почему король не взволновался, а наоборот, успокоился, услышав весть о мятеже?

   — Для него это не новость, — пожал плечами Эйнхард, — у него же полно шпионов в Лангобардии. Я думаю, его гораздо больше волновало отношение папы Адриана.

   — А какое может быть отношение к союзнику, спасшему от опасности?

Эйнхард тонко улыбнулся:

   — Самое различное, любезный Афонсо. Какую опасность нёс в себе для понтифика Дезидерий? Он ведь не собирался смещать его, не собирался менять свою веру. Он просто немного отъял у папского престола территорий, решив, хе-хе, что духовность папы от этого не пострадает.

   — Дезидерий начал нападать ещё, когда был жив папа Стефан, — напомнил я.

   — Ах! — коротышка пренебрежительно махнул маленькой изящной рукой. — Стефан, Адриан, какая разница? Это земли! Отличные, плодородные земли!.. Вне зависимости от того, кто занимает папский престол, кусок весьма притягательный и солидный. А ведь Адриан, насколько мне известно, сам из богатого рода, стало быть, знает всему цену. Он просил нашего короля о помощи, надеясь вернуть владения, захваченные Дезидерием, а вместо этого получил нового короля лангобардов, к которому благополучно перешли и все бывшие папские территории. Не думаю, что он теперь особенно рад. Наш король, разумеется, понимает это и волнуется.

   — С чего ты взял, что Карл не вернул папе его земли?

   — Я составлял недавно капитулярий, запрещающий продавать рабов за пределы нашего королевства. К нему прилагался список областей Лангобардии, до которых нужно было донести содержание этого капитулярия. Так вот, там присутствовали Люни и Монссличе, не говоря уже о Венеции и Истрии. Мне кажется, хе-хе, что в Лангобардии вообще нет никакого мятежа, просто папа таким образом выражает своё недовольство.

Мне не понравилось, насколько легко этот коротышка рассуждает о папе и короле, да ещё обвиняет последнего в стяжательстве.

   — Наверняка на самом деле всё не столь однозначно, как тебе кажется, — возразил я уклончиво, — к тому же наш король удачлив, и для папы выгодно иметь его в качестве союзника.

Эйнхард покивал:

   — Пожалуй, здесь я соглашусь с тобой, Афонсо. Что же касается моего мнения, то давай подождём. Если папа написал правду и в Лангобардии действительно мятеж — король поспешит туда. Если же он останется, а к папе пошлёт своих эмиссаров — значит, я всё же прав.

Карл поехал в Ахен, где встретил Рождество в кругу семьи. Также он занимался новым ахенским собором, постройка которого не прекращалась даже в зимнее время. Мы знали, что в Рим ездили эмиссары, но в цель их поездки нас никто не посвящал.

После Рождества меня вообще перестали занимать вопросы политики. Моя мать тяжело заболела. Она очень мало ела, почти не спала, всё время молчала, глядя в одну точку, а на щеках появился нездоровый румянец. Как раз в это самое время объявился дядя Хильдеберт. Он так истово повинился перед королём, обещая отдать всё своё имущество в счёт штрафа за неявку на майские поля, что Карл, растрогавшись, простил его.

С первыми днями нового года король собрал свою испытанную скарру и спешно выехал в Лангобардию. На этот раз он взял с собой Эйнхарда, а меня оставил с больной матерью. Несмотря на разводы, он очень дорожил семейными ценностями, причём не только своими.

Я боялся новых неприятных бесед с дядей. Но Хильдеберт, он же Агафокл, не искал разговоров со мной. Он трогательно ухаживал за моей матерью, но та, похоже, не узнавала его. Однажды у неё начался бред. Она бормотала что-то нечленораздельное и вдруг начала кричать:

   — Безумные варвары! Ненавижу вашего Бога! Что это за Бог, которого нужно есть? Который приносит в жертву собственного сына? Бог варваров и умалишённых!

   — Гизела, — зашипел дядя, сдавливая её в объятьях, — немедленно замолчи! Замолчи или я убью тебя! Ну? Халкиопа! — Он назвал её греческим именем, она замерла, прислушиваясь. И вовремя. За стеной раздались торопливые шаги. В комнату вошла Бертрада.

   — Почему кричите? — спросила она не особенно любезно.

   — У моей бедной сестры лихорадка, — невыносимо жалобным голосом объяснил Хильдеберт, падая на колени перед королевой-матерью.

   — Смочить ей платок уксусом и немедленно пустить кровь, — распорядилась Бертрада, брезгливо отодвигаясь от моего дядюшки. — Афонсо! Что ты расселся? Иди, позови лекаря.