Анатолий Марченко - Звезда Тухачевского
Вдруг вскочил рослый боец из седьмой роты, ухватился за шпалу и, подняв ее, подложил под колеса бронепоезда. Бронепоезд дал задний ход и попал под наш артиллерийский огонь.
В этом бою нашего храбреца ранило. Фамилии его не помню. Он был просто карелец».
— Потрясающий факт. — Сорокин искренне похвалил заметку комбрига. — Ты, Витовт Казимирович, прямо журналист. Для нашей газетки, правда, длинновато, мы чуточку подсократим. И добавим: кто знает этого богатыря карельца, пусть сообщит фамилию. Не должно быть безымянных героев.
— Решено, — сказал Путна. — Извини, я тебя оставлю. Мне пора — Тухачевский опозданий не терпит.
И Путна отправился в штаб армии. К счастью своему, комбриг прибыл вовремя: едва он вошел в салон-вагон, как командарм начал оперативное совещание. Главная цель — разработка плана наступления на Омск — последнюю колчаковскую крепость.
— Первая часть Омской операции практически завершена. — Голос Тухачевского звучал хрипло — он был простужен, его мучил кашель, не давал покоя насморк, и тут-то ему припомнилось давнее — еще при назначении на Восточный фронт — предостережение Ленина о том, чтобы он, Тухачевский, остерегался простуды, ибо, по утверждению самого Наполеона, битву при Ватерлоо он проиграл из-за насморка. — Противник перегруппировывает свои силы на участке Петропавловск — Омск. Для полного уничтожения Колчака нужно новое решительное наступление.
— Какое наступление?! — не выдержал даже обычно спокойный и уравновешенный Степан Вострецов — командир Волжского полка, от которого Тухачевский прежде не слышал ни одной жалобы. — Бойцы измотаны, валятся с ног, морозы глотку перехватывают. Худые валенки затыкают соломой и перевязывают веревками. Из ботинок портянки торчат! Нужна передышка хотя бы на трое суток.
— Я вас, Степан Сергеевич, не узнаю. — Тухачевский, строя планы дальнейшего наступления, как раз и рассчитывал опереться на поддержку таких стойких командиров, как Вострецов. — Уж вы-то должны знать, к чему может привести даже кратковременная остановка нашего наступления. Придется отдавать все, что уже завоевали.
— Выше себя не прыгнешь, — угрюмо, но уже без прежней настойчивости отозвался Вострецов. — Мне нужно еще хотя бы пару пушек.
— Пушки дадим, — пообещал командарм. — А вот что касается одежды — рассчитывайте только на трофеи. Возьмем Омск — Колчак нас сам оденет: у него там большие запасы обмундирования — склады ломятся. Союзники хорошо снабжают. В наступлении на Омск нам большую помощь окажут партизаны. Передышка нам позарез нужна, но мы не имеем права на отдых. Колчак за это время перегруппирует и подтянет новые силы в район Исилькуля. Ни о какой приостановке наступления даже на один день не может быть и речи. Тем более, что по разведданным Третья белая армия вышла на рубеж реки Тобол и сейчас спешно подтягивает подкрепления, чтобы перейти в наступление.
— Выходит, любой ценой? — негромко произнес кто-то из командиров. — Так мы всю армию положим, а Омска не возьмем.
— Да, любой ценой! — жестко и властно произнес Тухачевский. — Если потребуется, сам лягу костьми. У нас нет иного выхода! И пораженческие настроения приказываю выкинуть из головы навсегда! Надо, чтобы сознание необходимости наступления дошло до каждого бойца. И тут, я уверен, нашим командирам и комиссарам умения не занимать.
— В моей дивизии большие потери, — доложил начдив Блажевич — невысокий, худощавый, но очень энергичный и подвижный человек. Несмотря на холода, он не признавал полушубков и папах, предпочитая в любую погоду носить шинель и фуражку. — Только за две последние недели — около двух тысяч убитых, раненых и пропавших без вести. Почти четыре сотни болеют тифом.
— Дивизию пополним свежими силами из резерва. Надо подтянуть отставшие тылы, взять на учет вооружение и снаряжение, подсчитать трофеи, всемерно помочь санитарной части наладить лечение больных. Кроме того, разъясните бойцам, что на освобожденных территориях нас, как и прежде, поддержит народ: даже часть колчаковцев, в основном из бедного крестьянства, переходит на нашу сторону.
— Есть у нас горлохваты, — хмуро улыбнулся Вострецов. — Орут: до Омска босиком добежим! В походе, мол, согреемся, без валенок легче будет догонять Колчака. Зато в Омске попируем!
— Вот видите! — воскликнул Тухачевский. — Выходит, Степан Сергеевич, у вас бойцы сознательнее самого командира полка? Если, конечно, отбросить разглагольствования насчет пиршеств. Тех, кто стремится наступать, вы зря зачисляете в разряд горлохватов, напротив, такой порыв надо всячески поддерживать! Такие сами вперед пойдут и других за собой поведут.
— Плохо вы знаете, товарищ командарм, психологию бойца. — Вострецов никогда не заглядывал в рот начальству, а уж если вожжа, что называется, попадала под хвост, то взрывался мгновенно. — Такой горлохват ни черта не стоит, гроша ломаного за него не дам! При командире куражится, а в бою норовит за спину соседа спрятаться.
— Товарищ командир полка! — уже официальным тоном заговорил Тухачевский, хмуря брови. — Ваше заявление считаю бестактным. Пора бы уже знать требования наших уставов и законы субординации.
Вострецов ничего не ответил и молча сел на свое место, пригладив широченной ладонью окладистую черную бороду. Он не привык оправдываться, и лишь его глубоко запавшие глаза, глядевшие исподлобья, таили в себе незлобивую ехидцу.
— Хотел бы я поглядеть, как он сам без валенок Колчака станет догонять, — негромко, но так, чтобы услышали сидевшие рядом и не расслышал командарм, проронил Вострецов.
Соседи сочли разумным ничего не ответить.
Тухачевский приступил к изложению плана наступления.
— Перед нашим фронтом — значительные силы противника, который численно нас превосходит. Это — Степная группа и самая сильная составная часть колчаковской армии — Уральская группа генерала Сахарова. В целом это около двадцати пяти тысяч штыков и сабель. Главные силы противник группирует против фронта 26-й и 27-й дивизии. Наша первостепенная задача — разгромить Уральскую группу, тогда мы станем хозяевами положения. Главный удар будем наносить в стыке Уральской и Степной групп с тем, чтобы нанести противнику решительное поражение в районе железной дороги Курган — Петропавловск.
Излагая план, Тухачевский водил длинной указкой по схеме, висевшей на стене салон-вагона. Схема была выполнена мастерски, даже с художественным вкусом, красные стрелы были хищно и победоносно устремлены к позициям противника, обозначенным синим цветом, и, завороженно глядя на эту схему, по которой как бы выходило, что сломить сопротивление белых — пара пустяков, командиры тем не менее уже предчувствовали, что предстоят жестокие бои, ибо колчаковцы просто так, за здорово живешь, Омск не отдадут. А коль жестокие бои, то и новые большие жертвы. И разве предскажешь, кто из командиров, сидящих сейчас перед этой красивой схемой, останется в живых. Схема потом, через годы, чем черт не шутит, вполне возможно, будет дотошно изучаться в военных академиях как образец планирования наступательного боя, а тех, кто под шквальным огнем противника утопал в сибирских снегах, чтобы эта схема ожила в реальной действительности, уже не будет на белом свете…
И все же командиры отгоняли от себя невеселые думы: с каждым новым наступлением все ближе и ближе был полный разгром врага, а значит, и конец гражданской войны. Сейчас Сибирь, затем Дальний Восток, Приморье — и вот уже долгожданные берега Великого, или Тихого, океана…
— Приказ о новом наступлении я уже подписал, — непререкаемым тоном произнес Тухачевский. — Начальник штаба сейчас доведет его до вас. От себя добавлю: малейшая попытка неисполнения или даже обсуждения приказа будет решительно пресекаться, вплоть до расстрела.
«У Троцкого научился… Известные замашки. Как чуть что не по его — хватается за пистолет». Вострецов был уверен, что в эти минуты такая мысль появилась не только у него, но и у других присутствовавших на совещании командиров. Но благоразумно промолчал.
Что-то в командарме было и такое, это привлекало, притягивало, вызывало даже восхищение: острый ум, решительность, большой такт, уважительность к подчиненным.
Но что-то и отталкивало: командарм, как ни старался, не мог переступить незримую черту, разделявшую его и подчиненных командиров, между ними всегда существовала какая-то, даже независимая от воли обеих сторон дистанция. Это мешало и сближению, и полному доверию к личности командарма. Общаясь с ним, каждый, кто бы он ни был — геройский командир, знающий себе цену, или даже простой боец, — всегда чувствовал, что он ниже его, уступает ему во всем — и в интеллекте, и в умении держать себя гордо, с независимым достоинством, и даже во внешнем виде и манере поведения. Казалось, и сам Тухачевский понимает это, но ничего не может изменить в своем характере, не может слиться с массой командиров и бойцов, как ему хотелось бы слиться, чтобы все тянулись к нему, откровенно делились с ним радостями и невзгодами, считали бы его, что называется, своим в доску. И нередко ему страсть как хотелось, чтобы на нем не висело, диктуя свои привычки, его дворянское прошлое, чтобы в одно прекрасное утро он вдруг проснулся сыном рабочего из Питера или же сыном крестьянина из какой-нибудь заброшенной в глубине России деревеньки. Может быть, тогда все они, кого он ведет теперь в бой, признали бы в нем своего, родного не только по единому строю, но и по крови?..
