Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1
Иван кивнул и поднял на него глаза с прежней, столь легко возвратившейся любовью. Владыка с улыбкой коснулся его лба сухими устами.
Влажно захлопали на ветру вздымаемые для проверки паруса, говор, плач, смех на берегу стали живее, торопливее, подбежали братья к владыке, дёрнули Ивана вместе с собой на колени.
— Прощай, святый отче!
— Помните, дети, смерть внезапна, суд близок, и горе неготовому! — С суровым лицом Феогност осенил их широким владычным благословением.
Когда гружёные, низко осевшие лодии и насады отчалили от пристанища, повлажнели глаза и у отъезжающих, и у остающихся: доведёт ли Бог свидеться?
2
Гребцы, ещё не растратившие сил, приняв, как водится, при отбытии по корчажке стоялого доброго мёда, работали споро.
Первые сто восемьдесят вёрст до Коломны караван одолел за два дня. А как вышли в Оку да поймали в паруса попутный ветер, помчались мимо лесистых и диких, безлюдных берегов так скоро, что сопровождавшие караван чайки-витахи уж еле поспевали следом.
После Коломны закончились московские угодья, дальше пошли хоть и русские, знакомые места, но не свои — Переславль, Рязань, Городец Мещёрский, Муром. На одиннадцатый день пути были в Нижнем Новгороде, где Ока слилась с Волгой и берега так широко разошлись, что солнце, казалось, вставало прямо из воды. Смутно, как во сне, припоминал Иванчик реки и переправы, виденные во время поездки в Солхат. Но какая река сравнится с Волгой? Её мощь пугала, на её ветру грудь ширилась, от её гладей тёмно-зелёных прибрежных душа росла, от синего переплеска струистого на стрежне сердце трепетало. Река была живым, независимым, одушевлённым существом, то грозным и своенравным, а то столь ласковым и покойным, что хотелось довериться и раствориться в нём полностью.
Как только вышел караван на широкий волжский плёс, братья целые дни проводили, стоя у высоких, выше пояса, набоев лодии, всматривались в дымно-голубые знойные дали, вдыхали тёплый тугой луговик, густым настоем текущий с левобережья. Ветер толкал, обхватывал, рвал волосы с головы, вздувал рубахи за спиной пузырями. Как было весело отдаваться ему и в то же время чувствовать себя сильным, здоровым, готовым и поспорить с ним. С молодецким гиканьем помогали братья лодейщикам управляться с парусиной, пахнущей влажной речной свежестью.
Те похваливали их, посмеиваясь:
— Ишь, княжичи, не плывут леженцами, плывут тягунами.
Ивану казалось теперь, что всё меж ними решено навсегда, прошлые невзгоды и несогласия остались позади, а предстоящие испытания они перенесут, укреплённые дружбой братской и заединством, отчим благословением. Теперь только добро меж ними, открытость и забота друг о друге.
Иван всё ждал: старший брат заговорит с ним, как обещал, о Васятке, они втроём вспомнят о нём, что смогут, но Семён как-то ни о чём не спрашивал, забыл, что ли? Был он деятелен, распоряжался как главный, лицо его обветрело, обрезалось, приобрело смелые очертания. Иванчик любовался им и желал, когда вырастет, стать похожим на брата. Только почему он о сынке-то не спрашивает? Иван начал поминать Васятку в молитвах перед сном вместе с покойной маменькой, два милых образа начали сливаться, блекнуть, таять, уже становились безбольны и бесслёзны прошения о них. Иван не знал, что так наступает забвение.
3
Долго не могли привыкнуть к плавным и всё-таки неожиданным поворотам реки, еле различимым на крутом правом берегу деревням в утреннем мареве и одиноким крестам на утёсах. «Вот она, судьба разбойников-то», — думал Иванчик, прощаясь с заветной мечтой. Тёмно-синие просверки на воде слепили глаза, иногда паруса встречных торговых караванов густо пятнали реку, иногда целыми днями — безлюдье, изредка медведь на берегу выйдет попить и долго, поворотив голову набок, глядит в воду, надеясь изловить рыбу мохнатой когтистой лапой. Вот смеху-то бывало тогда!
А на стоянках — ежевичные заросли, незрелая малина, на грибы и не смотрели. Словом, места щедрые и приветливые.
И снова широко и вольно текут прозрачные воды, огибая меловые кряжи, утёсы и обрывы.
Андрейка с Иваном навадились пересаживаться на другие лодии, чаще к попу Акинфу, дивясь, сколь прилежен он к чтению: никто его не нудит, а он всегда с книгою. Ветер ерошит ему бороду, шевелит листы книги, а он ничего не замечает, углублён.
— А что, батюшка, трудно ли монахом быть?
— Для каждой души страждущей, обременённой монастырь — пристанище и утешение. Да я ведь в миру живу. У меня послушание такое.
— Может, в монахи лучше, чем в разбойники? — размышлял вслух Иванушка. — У меня душа тоже обременённая. Но я свободу люблю, нет, не гожусь в монахи.
— Ты Псалтырь раньше меня читать начал и молитвословие затвердил давно, — склонял его Андрейка. — А я ничего запомнить не могу, даже зависть берёт. И голуби, птицы Божии, тебя не боятся совсем, с рук клюют и на голову тебе садятся, на плечи, а от меня сразу отлетают. Почему это? Может, ты подвиг какой духовный совершишь? Юродивым, например, станешь?
Иванушка не захотел юродивым.
— Сам им становись, — сказал, — я всё-таки князь.
— Ия князь! — взвился Андрейка.
— Князь — ширше грязь!
— А ты дурак. И ноги у тебя хером.
— А у тебя колесом.
Сцепились драться, чуть за корму не вывалились.
— Чада, что вы? — решительно растащил их Акинф. — Меч язвит тело, а слово — ум. Жестокие слова рождают ярость, неправое слово есть зло невиноватому.
— Я не виноват, — сказали братья в один голос.
— Оно конечно, только помните, что раздор есть отец всего дурного.
— Прости нас, батюшка, — повинился Иванчик. Андрейка промолчал.
Вспыхивали они теперь по всякому пустячному поводу, заканчивали обоюдным несогласием и неудовольствием — до следующей сшибки. «Куда же дружба наша девается? — думал Иванчик. — И почему мы так драться полюбили?»
— Андрейка, любишь драться?
— А то!
— Но я ведь тебя больно бью?
— Так и я тебя бью!
Незаметно стало расти между ними отчуждение. Они ведь не знали, что ссору легче разжечь, чем погасить и простить друг другу.
Только миновали устье мутноводной Камы, как отвалила от левого берега большая, двенадцативёсельная лодия и пошла наперерез каравану.
— Татары! — сказал обречённо Семён.
Он был готов к встрече, уж припас загодя серебро и рухлядь ордынской страже. А чтобы те не подумали, будто русский караван хотел мимо промызнуть, велел всем резко развернуть лодии к булгарскому пристанищу. Сам город Булгары[57] был не виден — он стоял в шести вёрстах от берега на притоке Волги, крохотной речке Утке.
Золотая Орда захватила волжский путь, начиная с городов Волжской Булгарии — древнего, некогда богатого и сильного царства, а теперь такого же, как Русь, улусника и данника татарского хана.
Много съезжается разных купцов в Москву, но чтобы такое множество и такая пестрота, как тут, никогда не бывает. Кого здесь только нет — монголы и греки, арабы и жидовины, армяне и фряги, персы и хорезмийцы. И русских много: с Низа везут соль да икру, с верховьев — лён, воск, мёд, меха, кожи.
Семён объяснялся со стражниками, а Иван и Андрей в это время прошлись вдоль причала, выспрашивая, нет ли земляков. Отзывались новгородцы, тверичи, вятичи, но из Москвы не нашлось никого.
— Обидно, — огорчился Иван и тем решил утешиться: — Пошлём в Москву к отцу голубя. Принеси, Чиж, карего.
Чиж прыгнул с причала на борт лодии, спустился вниз, где стояла большая, плетённая из лозняка клетка с птицами. Вернулся и передал княжичу коричневого с белой головкой голубя.
Подошёл Семён, с ним ордынский воевода. Подобно московскому баскаку Бурлюку, и этот татарин глядел полновластным хозяином. В узких щёлках глаз — притворная доброта, в голосе — столь же притворное гостеприимство. Но он и не думал скрывать, что всё это притворное, его это тешило, как игра кошки с мышкой. Показалось ему, что Семён недостаточно много дал серебра, сразу когти выпустил:
— Узнаю Калитино семя... А в Сарай ладите, чтобы ещё двоих тверских князей живота лишить?
Семён не сумел сделать вид, будто не понял, проговорился:
— Что, Александр Тверской уже проплыл?
— Там он, и сын его там, оба смерти своей ждут, торопитесь! — с кривой ухмылкой подтвердил ордынец, видно, очень досадуя, что не в полной его власти эти богатенькие и скаредные московляне.
