Владимир Нефф - Императорские фиалки
Когда Борн вошел в его кабинет, Коленатый, чисто выбритый розовый толстяк с голубыми водянистыми глазами за золотым пенсне, благоухающий одеколоном и душистым мылом, по славянскому обычаю, обнял и поцеловал друга в обе щеки, а потом, крепко пожав ему руку, громко приветствовал его:
— Наздар, брат![40]
Не выпуская руки Борна и пристально вглядываясь в его лицо, он повел гостя к креслу, словно опасался, как бы тот не сбился с пути.
— Я Называю тебя братом, ведь ты, конечно, сокол? Чему обязан удовольствием видеть тебя?
Борн учтиво ответил, что его посещение вызвано безграничным доверием как к Коленатому, так и к банку Чехии, не только солидному, но и исполненному духа чешского патриотизма. Короче говоря, дело вот в чем: два месяца назад, после посещения Парижа, он, Борн, пришел к убеждению, что война между Францией и Пруссией неизбежна, и уже тогда задумал сделку, которую сейчас, когда война действительно объявлена, намерен совершить. Известно ли брату о существовании Эльзасского банка в Париже?
Разумеется, Коленатому было известно о существовании этого банка: капитал в тридцать миллионов франков, семьдесят тысяч акций номиналом по пятьсот франков, вчерашний биржевой курс — около восьмисот, сегодняшний — около восьмисот тридцати. Можно наверняка ожидать, что акции Эльзасского банка, патрона, вернее, владельца эльзасских металлургических заводов С. G. F. в Танне, во время войны подскочат. Расчет брата Борна на их повышение разумен и вполне правилен, так что, если два месяца назад он приобрел акции этого превосходного банка, его можно только поздравить. Пусть спрячет их в свою кассу или, если угодно, под подушку, и с божьей помощью, не торопясь, выжидает, пока они подымутся еще выше; ничего другого в настоящий момент делать не остается.
— Ты меня не понял, брат! — воскликнул Борн. — У меня нет акций Эльзасского банка, и я рассчитываю, что они не подымутся, а упадут, — я намерен, как вы выражаетесь, играть на понижение!
Коленатый нахмурился, вынул из жилетного кармана маленькую табакерку с эмалевой крышкой, взял понюшку и лишь после этого спросил Борна, почему французские акции должны упасть, если победа Франции более чем несомненна.
— Напротив, победа Пруссии более чем несомненна, — возразил Борн.
Но когда Коленатый спросил, какие у него основания для подобной уверенности, Борн вдруг не нашел ответа. Мог ли его толстый друг понять тот порыв вдохновения, который перенес его на своих огненных крыльях из магазина на Пршикопах сюда, в Вену, во Всеобщий банк Чехии на Ротентурмштрассе, мог ли человек, подобный Криштофу Коленатому, догадаться об огненной печати, пылающей на челе Борна? Подобно тому, как много лет назад не рассудок, а безошибочная интуиция подсказала ему, что пришло время отказаться от блестящего, завидного поста управляющего Макса Есселя на Вольцайле, подобно тому, как, открывая в Праге первый славянский магазин именно рядом с Пороховой башней, в стороне от главной улицы, там, где все его предшественники потерпели плачевный крах, он знал, что ошибаются те, кто предсказывает ему бесславный конец, так знал он и теперь, что Франция проиграет войну и французские бумаги обесценятся. То, что эта уверенность основывается только на такой удручающе ненадежной информации, как разговор у Олорона и в agence d'affaires Лагуса, не имело значения.
— В Париже я убедился, что Там все в оппозиции к Наполеону, — нетерпеливо возразил Борн.
— Именно потому он объявил войну Пруссии, — ответил Коленатый. — Это случается в истории сплошь да рядом, особенно во Франции. Сорок лет назад Карл Десятый затеял войну против Алжира потому, что сел на мель, так же как сейчас Наполеон. Биржа, брат, не рулетка; кто хочет играть на бирже, должен разбираться во всем на свете, и, кроме всего прочего, — в истории, в политике и в психологии толпы! Какое значение имеет вчерашний бунт парижской улицы против Наполеона? Главное, что сегодня она прославляет его и беснуется от военного энтузиазма, как мы четыре года назад.
— А чем это кончилось? — усмехнулся Борн.
— Нашим поражением, — согласился Коленатый. — Но мы проиграли не потому, что воевали с энтузиазмом, а из-за того, что наше оружие устарело. А теперь как раз наоборот, нынче прусские игольчатые ружья устарели по сравнению с лучшими в мире французскими ружьями системы Шапито, а главное, по сравнению с митральезами. Ты слышал о митральезах? Это такие орудия, — по-нашему пулеметы, — их не надо заряжать для каждого выстрела, пули из них хлещут, как вода из пожарного насоса. Ужасное изобретенье, видимо, после него войны вообще будут невозможны. А что касается генералов, то что тут говорить? Ты, наверное, забыл, как Мак-Магон одиннадцать лет назад всыпал нам под Маджентой? А международное положение Франции? На ее стороне половина европейских государств, остальные нейтральны. — Коленатый положил руку на плечо Борна, наклонил к приятелю свое розовое лицо и благодушно улыбнулся, сверкнув золотыми зубами. — Не в интересах нашего банка говорить все это, но я не могу допустить, чтобы истинный чех и сокол погиб так безрассудно. Я ценю твой честно заработанный капитал и не хочу, чтобы ты за здорово живешь потерял его.
Борн возразил, что намерен свой честно заработанный капитал не потерять, а удвоить, чтобы служить делу своего народа еще лучше, чем прежде, и потому, несмотря на все доводы брата, твердо решил вложить все свои наличные деньги в игру, рассчитанную на поражение Франции, на падение акций Эльзасского банка.
Коленатый вздохнул и с безнадежным видом пожал плечами.
— Что ж, вольному воля. Но прежде чем мы приступим к этой убийственной операции, объясни мне только одно: почему ты выбрал именно Эльзасский банк? Чем он перед тобой провинился? Ведь если Франция будет разбита, упадут акции не только Эльзасского банка, но всех оружейных компаний.
— У меня на это свои, личные соображения, — ответил Борн.
Право же, он просто не знал, зачем поверять Коленатому, что говорил в Париже барон де Шалюс о намерении Пруссии аннексировать бывшую немецкую провинцию Эльзас, из чего неизбежно вытекало, что после поражения Франции Эльзасский банк прогорит, его акции не просто упадут, но обесценятся настолько, что самый последний член братства «Влажные ноги» за них гроша ломаного Не даст.
— Ладно, — сказал Коленатый, поправляя пенсне в золотой оправе. — Какую гарантию ты нам предоставишь?
Борн открыл свой чемоданчик.
— Девяносто тысяч гульденов. Больше у меня нет. Он вернулся в Прагу ночным курьерским поездом и подъехал к Главному вокзалу в момент выхода утренних газет, сообщивших, что французские и прусские орудия гремят на суше и на море. На Северном море, под Штеттином произошло первое сражение между прусским и французским флотами, и прусский флот вынужден был отступить. Не менее успешны были операции французов и на суше: великолепным броском, подтвердившим их превосходство, которое с полным основанием предполагалось и ранее, они перешли границу, оттеснили прусский авангард и заняли Саарбрюккен. Император Наполеон лично присутствовал при этой блестящей операции, — чтобы собственными глазами убедиться в меткости французской стрельбы, он отважился посетить передовые линии. Наследный принц, очаровательный в своей новенькой форме подпоручика пехоты, с орденом Почетного легиона на детской груди, ни на шаг не отставал от отца и получил в этом деле боевое крещение. Сняв кивер, принц помахал им, приветствуя первые, просвистевшие вблизи от него пули, а одну из них даже подобрал с земли и спрятал. Париж ликует и чествует маленького героя, народ единодушно окрестил его «Дитя пули». И международное положение, бесспорно, весьма благоприятно для Франции. Союз с Данией ей обеспечен; Италия безусловно склоняется на сторону Франции; предположение, что Россия заключила тайный договор с Пруссией, рассеяно крупнейшими русскими газетами, которые демонстративно выражают свои симпатии к Франции.
Когда Борн прочел это сообщение, у него пересохло в горле, а сердце екнуло. Но, вспомнив правило, усвоенное им много лет назад: «Будь бодр всегда!» и более поздний принцип: «Свой разум уважай, к себе доверье сохраняй!» — он швырнул газету в мусорный ящик и бодро направился домой, чтобы умыться, переодеться и позавтракать. «Свой разум уважай, к себе доверье сохраняй!» — повторял Борн по пути, решив начертать этот прекрасный девиз на бумаге и повесить в своем кабинете рядом с другими максимами, уже украшавшими стены.
— Удачно ли ты съездил в Вену? — спросила Гана, еще нежившаяся в постели.
— Отлично, Гани, я заключил превосходные сделки, — весело отозвался Борн.
— Пожалуйста, не называй меня Гани! Ты прекрасно знаешь, что я не люблю, когда коверкают имена, — заметила она мужу.
«Ах, какая недотрога и как обидчива», — подумал Борн. И вспомнил чешскую девушку Штепанку, с которой встречался в бытность свою управляющим в Вене. Она никогда не возражала против обращения «Штефличка». А Гана не позволяет называть ее Гани.
