Бернард Корнуэлл - Бледный всадник
На старосте была одежда из шкур выдры, вся засалившаяся от рыбьего жира, в седой бороде запуталась рыбья чешуя. От него несло рыбой и дымом, на морщинистом хитром лице блестели маленькие хитрые глазки. Староста имел полдюжины жен, самая младшая из которых годилась ему во внучки. Он ласкал ее, беседуя со мной, явно делая это напоказ, как будто желая доказать свою мужественность.
— Сам я счастлив, — сказал Хасвольд, злобно глядя на меня, — так почему меня должно заботить еще чье-то счастье?
— Датчане могут положить конец этому твоему счастью.
— Датчане? — засмеялся старик, но затем смех его перешел в кашель, и он сплюнул. — Если придут датчане, тогда мы отступим глубже в болота. И датчане уйдут.
Он нагло ухмыльнулся, и мне захотелось его убить, но от этого не было бы никакого толку. В деревне жили пятьдесят с лишним мужчин, и я покончил бы с ними со всеми за дюжину биений сердца; но одного из местных я и вправду боялся: высокого, широкоплечего, сутулого человека с каким-то озадаченным взглядом. Меня пугал его длинный охотничий лук. Все эти короткие луки для охоты на птицу — ерунда, другое дело — этот убийца оленей, высотой в рост человека, способный пробить стрелой кольчугу. Хасвольд, должно быть, угадал, о чем я думаю, потому что подозвал того человека, велев, чтобы он встал с ним рядом. Хозяин лука выглядел так, словно его сбила с толку эта просьба, но послушался.
Хасвольд запустил узловатую руку под одежду юной девушки и стал ее щупать, глядя на меня и явно надо мной потешаясь.
— Если датчане придут, — повторил он, — мы отступим подальше в болота — и датчане уйдут.
Он глубже запустил руку под платье девушки, сшитое из козлиной шкуры, и стал мять ее груди.
— Датчане не станут нас преследовать, а если и станут, Эофер их убьет.
Эофером звали лучника. Когда он услышал свое имя, на лице у него сперва отразилась растерянность, а потом беспокойство.
— Эофер — мой человек, — похвастался Хасвольд, — он посылает стрелы туда, куда я велю.
Лучник кивнул.
— Твой король желает, чтобы был построен мост, — сказал я. — Мост и укрепления.
— Король? — Хасвольд оглядел деревню. — Я не знаю никакого короля. Если здесь и есть какой-то король, так это я.
Он подавился смехом, а я окинул взглядом местных жителей и увидел одни только хмурые лица. Никто не разделял веселья Хасвольда.
«Они несчастливы с таким старостой», — подумал я.
Возможно, Хасвольд понял, о чем я думал, потому что внезапно разозлился и отшвырнул прочь девочку-новобрачную.
— Оставь нас! — крикнул он. — Убирайся!
Я ушел и вернулся на островок поменьше, туда, где скрывался Альфред и умирал Эдуард.
Энфлэд сказала, что Алевольд убедил Альфреда пожертвовать одной из своих самых драгоценных реликвий — пером голубя, которого Ной выпустил из ковчега. Алевольд разрезал перо на две части, одну вернул королю, а вторую спалил на сковороде и, когда перо превратилось в пепел, размешал его в чашке святой воды, после чего Эльсвит заставила сына все это выпить. Ребенка завернули в овечью шкуру, потому что ягненок был символом святой великомученицы Агнессы.
Но ни перо, ни овечья шкура не помогли. Мало того, ребенку стало еще хуже. Теперь Алевольд над ним молился.
— Дело дошло до соборования, — пояснила Энфлэд. Она глядела на меня со слезами на глазах. — Скажи, Исеулт может помочь?
— Епископ этого не дозволит, — ответил я.
— Не дозволит? — возмущенно воскликнула она. — Конечно, ведь не его сын умирает!
Но в конце концов все-таки призвали Исеулт. Альфред вышел ей навстречу из хижины, и Алевольд, почуяв ересь, последовал за ним.
Эдуард снова закашлялся, и этот звук казался ужасным среди вечерней тишины. Альфред вздрогнул, услышав его, потом спросил, может ли Исеулт вылечить его сына.
Вместо этого она повернулась и посмотрела вдаль, туда, где луна поднялась над болотным туманом.
— Луна прибывает, — сказала она.
— Тебе известно лекарство? — умоляюще спросил Альфред.
— Растущая луна — это хорошо, — спокойно заключила Исеулт, потом повернулась к нему: — Но за все нужно платить.
— Проси что хочешь! — воскликнул Альфред.
— Да не мне платить, — ответила Исеулт, раздраженная его непониманием. — Просто всему на свете есть цена. Жизнь за жизнь! Другой человек должен будет умереть взамен!
— Ересь! — вмешался Алевольд.
Я сомневался, что Альфред понял эти слова Исеулт, а может, ему было все равно, что она имела в виду: король просто ухватился за последнюю надежду.
— Ты сможешь вылечить моего сына? — требовательно спросил он.
Исеулт помедлила, потом кивнула.
— Есть способ, — сказала она.
— Какой способ?
— Мой способ.
— Ересь! — настаивал Алевольд, но Энфлэд так взглянула на него, что епископ пристыженно замолчал.
— Ты будешь лечить моего сына прямо сейчас? — спросил Альфред у Исеулт.
— Завтра ночью, — ответила она. — На это требуется время. Сперва нужно сделать кое-что. Если малыш доживет до завтрашнего заката, я смогу помочь. Ты должен привести его ко мне, как только взойдет луна.
— А сегодня ночью нельзя? — умоляюще спросил Альфред.
— Завтра, — твердо проговорила Исеулт.
— Завтра день святого Винсента, — сказал король, как будто это могло помочь.
Ребенок каким-то образом пережил ночь; а назавтра, в день святого Винсента, Исеулт пошла со мной на восточный берег, где мы набрали лишайника, лопуха, чистотела и всяких других трав. Мы с трудом отыскали все это, пройдя раза три мимо каждого растения, потому что стояла зима и все они съежились и сделались незаметными. Исеулт заставила меня также нарезать веток терновника, разрешив пустить в ход нож, потому что колючки явно были не так важны, как лишайники и травы. Работая, я постоянно поглядывал вдаль — не появятся ли датчане, но даже если те и патрулировали край болота, ни одного из них в тот день мы не увидели.
Было холодно, порывистый ветер трепал нашу одежду. Поиски растений, которые требовались Исеулт, заняли очень много времени, но наконец ее сумка была полна, и я перетащил ветки терновника к островку, а потом — в хижину, где она велела мне выкопать в полу две ямы, пояснив:
— Они должны быть глубиной в рост ребенка и находиться друг от друга на расстоянии твоего предплечья.
Исеулт не сказала мне, зачем нужны ямы. Она явно была подавлена и чуть не плакала. Повесив чистотел и лопух на балку под потолком, моя возлюбленная истолкла лишайник и омелу, смочив их собственной слюной и мочой, и нараспев произнесла над деревянной миской длинные заклинания на своем языке.
Всем этим она занималась очень долго, а иногда, чтобы немного отдохнуть, обессиленно присаживалась в темноте за очагом и раскачивалась взад-вперед.
— Я не знаю, получится у меня или нет, — один раз подала голос Исеулт.
— Ну, хотя бы попытайся, — попробовал я ее подбодрить.
— Но если не получится, они возненавидят меня еще больше, — ответила она.
— Что за глупости! Чего бы этим людям тебя ненавидеть.
— Да потому, что они считают меня грешницей и язычницей.
— Так вылечи ребенка, — сказал я, — и они тебя полюбят.
Я не смог выкопать ямы такой глубины, какой требовалось Исеулт, потому что грязь стала еще жиже: уже через пару футов ямы наполнялись солоноватой водой.
— Сделай их пошире, — приказала она, — такими широкими, чтобы в них мог присесть ребенок.
Я сделал, как было велено, а потом Исеулт заставила меня соединить обе ямы, пробив отверстие в мягкой земляной стене, которая их разделяла. Это следовало сделать осторожно, чтобы уцелел земляной свод туннеля между двумя ямами.
— Вообще-то это все неправильно, — сказала Исеулт, имея в виду не то, что я делал, но те колдовские чары, которые собиралась пустить в ход. — Ведь взамен обязательно кто-то умрет, Утред. Где-то умрет другой ребенок, чтобы этот остался жить.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Потому что мой брат-близнец умер, когда я родилась, — ответила Исеулт, — и ко мне перешла его сила. Но если я использую эту силу, он достанет меня из темного мира и заберет свою силу назад.
Сгустилась тьма, а мальчик все продолжал кашлять, хотя мне казалось, что теперь кашель звучал слабее, как будто жизнь уже еле теплилась в маленьком теле. Алевольд по-прежнему молился. Исеулт присела на корточки в дверях нашей хижины, глядя на дождь, а когда подошел Альфред, махнула ему рукой, велев уйти.
— Мой сын умирает, — беспомощно сказал король.
— Еще нет, — сказала Исеулт. — Пока еще нет.
Дыхание Эдуарда стало таким сиплым, что мы все слышали, как он дышит, опасаясь, что каждый очередной его хриплый вздох будет последним, а Исеулт по-прежнему молча сидела на пороге. А потом наконец в дождевых облаках появился просвет, слабый лунный свет омыл болота — и тогда она велела мне принести мальчика.
