Валерий Замыслов - Иван Болотников
Башни и стены крепости разбили по станицам. Атаманы получили от круга крепкий наказ: стоять храбро, не щадя голов своих; ни один ордынец не должен очутиться на стенах крепости.
Загодя, вдоль всего водяного рва, расставили шестнадцать пушек; но когда татары перебрались на левую сторону Дона, пришлось перетащить пять пушек и на восточную стену.
Родниковская станица Болотникова была поставлена к Степным воротам. Еще с утра казаки забрались на затинный помост и зорко наблюдали за передвижением ордынцев.
— Вот это скопище! — присвистнул Деня. Он всего второй год в Диком Поле и никогда еще не видел такого огромного татарского войска.
Болотников внимательно глянул в его лицо и заметил в глазах молодого казака смятение.
«Волнуются казаки. Но то не страх, а озноб перед битвой. Несвычно в гуще татар находиться. Вон их сколь подошло. Всю степь заполонили! Жарко будет. Ордынцы свирепы, они притащили тараны. Выдюжат ли стены? Хватит ли ядер и зелья у пушкарей?» — поглядывая на орду, подумал Болотников.
— Глянь, робя! Татары за Дон повалили! — прокричал, стоявший рядом с родниковским атаманом, высоченный казак Юрко.
— Куды это они?.. Нешто на Москву? — недоуменно вопросил Деня.
— А все туды, — хмыкнул поднявшийся на стену дед Гаруня. — Переплывут и встанут.
— Пошто?
— Аль невдомек, дурья башка? Чтоб от подмоги нас отрезать. Вдруг с Волги голытьба придет, тут ее татары и встретят. Охомутали нас, Денька. Теперь держись!
— Уж не струхнул ли, дед? — подтолкнул старика Секира.
— Я те струхну! — осерчал Гаруня. — Ты еще у матки в подоле не лежал, а я уже с татарином бился. Одна степь знает, сколь я поганых посек. А на тебя ишо погляжу, каков ты казак.
— Погляди, погляди, дед. У меня тоже сабля не заржавеет, — весело молвил Секира.
Этот чернявый, длинноусый казак никогда не унывал, был весел и беззаботен; ничто не могло привести казака в кручину: ни голодные годы, ни лютые зимы, когда приходилось ночевать прямо в стылой, продуваемой всеми ветрами степи, ни горячая степная жара, когда нещадно палило солнце и мучила жажда, ни злая татарва, то и дело набегавшая на городки и станицы. Славный казак Секира!
— А струги-то не зря упрятали, — произнес Васюта, посматривая на левый берег Дона, усеянный ордынцами.
— Не зря, станишники. Сейчас поганым их только и не хватает, — молвил Емоха, поводя длинным горбатым носом.
Вокруг Раздор на много верст чернели круглые войлочные шатры и кибитки; из стана врагов доносились резкие, гортанные выкрики тысячников, сотников и десятников, ржание коней, глухие удары барабанов; развевались татарские знамена из белых, черных и пегих конских хвостов, прикрепленных к древкам копий, установленные над шатрами темников и тысячников; дымились десятки тысяч костров, разнося по степи острые запахи жареного бараньего мяса и конины.
— Махан[77] жрут, погань! — сплюнул Емоха.
— А че им? У крымцев табунов хватает. Вишь, сколь нагнали. До зимы не прижрать, — молвил Степан Нетяга.
— И баранины у татар вдоволь, — вздохнул, любивший сладко поесть, могутный и грузноватый Нечайка.
— И вшей-паразитов у каждого по арбе, — в тон ему произнес Устим Секира, сложив руки на груди и покачивая по-бабьи головой.
Казаки загоготали, и этот неожиданный смех несколько растопил в их сердцах тоскливую настороженность.
До самого вечера простояли донцы на стенах, но орда так и не ринулась на приступ.
«Странно. Татары обычно нетерпеливы, они не любят мешкать у крепостей. Эти же почему-то выжидают. Но чего? Подхода новых туменов? Но тут и без них вся степь усеяна. Пожалуй, на каждого казака по десятку ордынцев придется. Тогда почему ж не лезут?» — раздумывал Болотников, прислонившись спиной к затинной пушке.
Со стен никто не уходил: татары иногда штурмовали крепости и ночью. Вечеряли прямо на помосте; хлебали из медных походных казанов мясную похлебку, прикусывая жесткими сухарями и лепешками; жевали вяленую и сушеную рыбу, запивая квасом. Ни браги, ни пива, ни водки в баклажках не было. Атаманы особо наказали:
— О хмеле забыть, как будто его и на белом свете нет. Пьяная башка в сече помеха. Басурманин ужом вьется и коршуном кидается, глаз да глаз за ним. А кто наказ сей нарушит, тому после боя чары не давать.
И казаки не пили, ведали: слово атамана крепко, да и кругом заповедь установлена. Переступишь — ни царь, ни бог тебе не поможет. А какой же казак без горилки?
За стенами, в черной ночной степи, пламенели бесчисленные языки костров, озаряя кроваво-багровым светом холмы и равнину. Отовсюду слышались зурны и воинственные песни татар, они плясали вокруг костров, размахивая кривыми саблями.
— Тешатся, сукины дети! — процедил сквозь зубы Емоха. Ему, горячему и зачастую необузданному, не терпелось кинуться в самую гущу врагов.
— Копье им в брюхо! — воскликнул Нагиба.
— Дубину на бритую голову! — густо пробасил могутный Нечайка.
И тут понеслось: издевки, проклятия и непотребный мат, на который способны только казаки. Крик и гвалт стоял над крепостью.
Татары смолкли. Утихли зурны, прекратились пляски, несколько сотен ордынцев вскочили на коней и осыпали башни и стены стрелами; но стрелы не долетали: водяной ров отодвинул татар от крепости.
Брань и насмешки казаков усилились. Устим Секира поднялся с помоста на самый верх стены и велел подать факел.
— Пошто те, Устюха? — вопросил Нечайка.
— Надо, коль прошу. Не мешкай!
Нечайка протянул другу горящий факел, но тот замотал чернявой головой.
— Ты мне на верху надобен. Лезь сюда!
Нечайка послушно полез.
— А теперь попроси казаков утихнуть. Глотка у тебя звериная — ори!
И Нечайка заорал:
— Эгей, донцы-станишники! Уйми мат!
Крепость понемногу стихла, остановили коней и татарские наездники; стало слышно, как потрескивает сушняк басурманских костров.
— Свети на меня, Нечайка. Речь буду сказывать.
Секира повернулся лицом к татарскому стану, подбоченился, широко расставил ноги и закричал что есть мочи:
— Слушай, орда лысая! Слушай казака донского! Слово имею!
К сотникам, тысячникам, темникам кинулись толмачи и принялись усердно переводить речь Секиры.
— Пришли вы, собачьи дети, из грязного Бахчисарая. Пришли к вольному Дону, чтобы кровью нашей насытиться, чтобы девок и женок казачьих силить и чтоб богатый ясырь взять. Так напрасно старались, хари немытые! Зря коней морили, зря в дальний путь снарядились! Ничего-то вам не будет: ни девок, ни женок, ни ясыря. А будет гулять по вашим грязным шеям наша казачья сабля. Все тут костьми ляжете, твари поганые! Ступайте, коли жить хотите, в свой паршивый Бахчисарай! Ступайте ко вшивому хану Гирею!
Казаки захохотали. Сотники, тысячники и темники свирепо замахали кривыми саблями: дерзкий гяур оскорбил неслыханной бранью не только воинов ислама, но и самого великого хана — наместника аллаха на земле.
И вновь на крепость посыпались тысячи стрел.
Устим Секира спокойно стоял на стене, освещенная фигура рослого казака была далеко видна в татарском стане. Он смеялся вместе со всеми.
— Мало каши ели, нехристь поганая!
Казак повернулся к донцам, рванул гашник на поясе — красные штаны сползли на сапоги. Секира присел, хлопнул ладонью по голому заду.
— Вот вам полон и девки!
Раздоры грохнули, будто разом выпалили сотни пушек.
Мурза Джанибек, увидев обнаженное гузно, взвизгнул и в слепой ярости ударил саблей по шелковому пологу шатра.
— Ну погоди ж, гяуры! Я вырежу ваши языки и посажу каждого на кол! Я сравняю Раздоры с землей!
Долго бесновался мурза, до самого утра не улегся гнев в его сердце. Он даже выгнал красавицу Менгли из шатра.
Проклятые гяуры! Дерзкие люди! Тана! Они заслуживают самой жестокой казни!
Джанибек готов был каждого казака порезать на куски.
Болотников тем временем укладывал свою станицу на ночлег.
— Спать, родниковцы. Татары сегодня не сунутся. Надо всем отдохнуть перед битвой. Спать, станишники!
Казаки улеглись на помосте, подложив под головы бараньи шапки; и вскоре богатырский храп поплыл над Раздорами.
На башнях и стенах бодрствовали лишь одни дозорные, не спускавшие глаз с ордынского войска.
В степи багрово полыхали костры.
Ахмет-паша прибыл к Раздорам лишь на третий день. На берегу его встречал мурза Джанибек.
Паша приплыл на пяти легких галерах и сорока каторгах. Он привез не только тяжелые осадные пушки, но и две тысячи невольников.
— Я их пошлю на крепость, — небрежно сказал Ахмет-поша, наблюдая за выгрузкой закованных в кандалы людей.
Джанибек же в первую очередь осмотрел пушки. То были дальнобойные турецкие кулеврины, присланные из Стамбула султаном Магометом.
