Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова
— Няня, няня, — позвал он тихо.
Лицо старухи сморщилось еще больше. В уголках помутневших глаз блеснули слезы, а из впалой груди вырвался хрип:
— Соджун, мальчик мой. Соджун, ты приехал.
Перед глазами капитана все плыло, как в страшном дурмане. Ему даже казалось, что все происходящее — сон. Страшный тягостный сон.
— Приехал, приехал, — ответил он, утирая старческие слезы рукавом своего шелкового ханбока.
— Не отстояла я ее, сынок, не отстояла. Уж как ее, бедную, били! — хрипела няня, и эти страшные слова словно резали живое сердце капитана. — А она, гордая, даже не вскрикнула ни разу, не взмолилась о пощаде, не застонала. Чжонку натерпелся тоже.
— Знаю, няня, знаю, — отвечал сухим, надтреснутым голосом Соджун, а впору было кричать.
— Уходи, мальчик. Уходи! Забирай их и уходи. Не жить ей здесь! Ни ей, ни детям ее, ни тебе, ни Чжонку! — запричитала няня, пытаясь встать. Соджун стал укладывать ее обратно, но она не слушалась. Она вдруг решила, что напоследок выскажет все старому господину. Соджун и Гаыль пытались ее урезонить, да куда там! Она уже поднялась на ноги, как вдруг схватилась за голову и стала садиться обратно. Соджун подхватил ее, не дал упасть, а она закатила глаза и вдруг обмякла в его руках. Капитан тряхнул няню, позвал, но она не отозвалась. Тогда он уложил ее обратно, а потом припал ухом к груди, но исстрадавшееся сердце молчало. Уже молчало.
Соджун смотрел на мертвое тело своей няни и вдруг ощутил, что остался совсем один. Не только он, но и Чжонку, и все остальные. Человек, на котором держался дом, ушел. Ушел оскорбленным, униженным, избитым. Это-то плата за все годы, которые служила няня? Свою семью оставила, себя забывала ради хозяев своих нерадивых и заслужила удара, да от кого еще? От хозяина, чьих детей вырастила! Что ж… достойная плата, ничего не скажешь!
Соджун оправил на няне старый залатанный ханбок, сложил на животе сухие, скрюченные от постоянной работы руки, поправил тяжелую седую косу и поднялся. Постоял над ней, а потом, подняв сложенные ладони на уровне глаз, поклонился няне, своей дорогой няне, которую не смог защитить от своего отца, потому что никогда не думал, что от него нужно защищать даже ее. Ведь это не просто рабыня, а няня… Поднялся, постоял, а потом, вновь сложив руки, вновь поклонился и поднялся. На душе было пусто. Пусто, словно няня ушла, и оставила после себя пустоту, которую уже ничем не заполнить.
Гаыль и Чжонку были здесь и оба плакали навзрыд. Молодая рабыня плакала из-за того, что теперь не осталось в доме человека, который поможет госпоже и детям. Самой Гаыль ничего не нужно. Она рабыня; рабыней родилась — рабыней умрет, но госпожа… Никто больше не спрячет из общего котла еды, никто не согреет воды, чтоб умыться. Теперь они словно сироты, оставшиеся без матери, а что еще уготовил хозяин — неведомо.
Соджун посмотрел на сына, который плакал, не стыдясь слез. Когда он сам последний раз плакал? Капитан напрягал память, но вспомнить не мог. Наверное, после смерти Хёнчжуна. Отец рыкнул на него во время похорон старшего сына, и Соджун искусал губы, даваясь слезами, но даже не всхлипнул ни разу. Уход любимого старшего брата был страшным ударом для семилетнего ребенка. А потом не было причин для слез. Временами было страшно и даже больно, но он больше никогда не плакал. Разучился.
Сейчас, глядя на своего плачущего шестнадцатилетнего сына, он хотел его урезонить, но промолчал, лишь положил ладонь на голову. Почувствовав тяжелую отцовскую руку, мальчик поднял глаза и вдруг перестал всхлипывать. Он всегда считал отца молодым, ведь Чжонку родился, когда тому едва минуло девятнадцать лет. Но сейчас он увидел отца мрачным, уставшим и пожилым, словно все эти события состарили его. Мальчик поднялся и вытер лицо.
— Поклонись няне, сынок, — тихо сказал отец.
Ребенок последний раз всхлипнул, а потом собрался, выпрямился и с достоинством дважды поклонился усопшей. Отец стоял рядом со скорбным лицом. Когда почести были оказаны, Соджун подозвал Гаыль.
— Позови еще кого-нибудь, приготовьте все к похоронам.
Гаыль всхлипнула и кивнула в сторону господского дома.
— А старый хозяин?
Соджун вспыхнул. Видимо, рабыня что-то такое прочитала на его лице и отпрянула в сторону. Соджун сжал кулак, усмиряя вмиг взорвавшееся сердце, и уже спокойно и твердо произнес:
— Вы принадлежите мне, значит, и подчиняетесь мне.
Гаыль утерла лицо, кивнула и вышла из комнатки. Через мгновение во дворе раздались причитание и плач.
Соджун посмотрел на сына. Мальчик, будто что-то поняв, закивал головой. Капитан вздохнул. На душе стало горько. Почему до появления в этом доме Елень и ее детей, он не занимался воспитанием сына? Чем был занят?
Старый политик вышел на крыльцо и увидел Соджуна и Чжонку в белых одеждах[1]. Сам же он был одет в свой лучший ханбок, даже туфли были новыми. Сегодня придут дорогие и уважаемые гости, а там и до свадьбы недалеко. Он, недоумевая, посмотрел на сына и внука и уже хотел возмутиться, но заметил суету слуг у комнаты старухи. Слуги тоже были в светлых одеждах, это не понравилось хозяину дома.
— Эй, вы там! — закричал он, переобуваясь на крыльце. — Вынесите и закопайте ее, нечего…
— Отец, я уже отправил письмо министру Чон с тем, что у нас в доме горе и встреча переносится, — непочтительно перебил его сын.
Старик мгновенно побагровел, со стороны казалось, что у него даже волосы вспыхнули огнем.
— Что? — завопил он и бросился к Соджуну, но тот только развернул плечи и выпрямился во весь рост, став сразу выше и шире старца. — Что?
— В другой раз, няня умерла.
— И какое мне дело до какой-то старухи, выжившей из ума? Эй, там, отнесите ее и закопайте где-нибудь в лесу! — командовал старик, брызжа слюной, но тут он услышал шелест — шелест стали вытаскиваемого из ножен клинка, шелест, от которого сразу все похолодело
