Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
Это была глупая, детская выходка, не достойная короля. Представителям нации следовало бы над ней посмеяться и не придавать ей никакого значения, но они были больше ораторы, чем политики, грубый приём председателя их оскорбил и вызвал недобрые чувства к самому королю. Прения полились и нередко затягивались до самого вечера, и председатель не считал нужным в положенный срок их прерывать. Впрочем, они были пылкими лишь на словах и вполне мирными по существу. Лишь немногие пытались накалить обстановку и вместо министров и прихлебателей обвинить самого короля. Их останавливали сами представители нации. Порочить монарха они не считали уместным. Больше того, спокойно выслушивали речи приверженцев короля, которые настойчиво требовали сначала обсудить вопрос о субсидиях, а потом заняться правами нации и парламента. Им вежливо отвечали, что права превыше всего, и продолжали настаивать на своём.
Прения явным образом заходили в тупик. Король и парламентарии не уступали друг другу. Собственно, Карл, прислушайся он к английским традициям, должен бы был уступить, но, утверждая абсолютизм, он должен был их отрицать и по этой причине не в состоянии был пойти на компромисс. К тому же у него был легковесный, нетерпеливый характер. Ему следовало подождать, пока ораторы выговорятся и к ним возвратится способность рассуждать хладнокровно. Но государь возмущался, с каждым днём чувствовал себя всё более оскорблённым неуступчивыми речами и торопился сломить сопротивление представителей нации всеми доступными и недоступными средствами.
Прежде всего потребовал вмешательства лордов. Лорды пригласили парламентариев на совместное заседание и настаивали на том, что вопрос о субсидиях необходимо рассматривать прежде вопроса о правах нации и парламента, как того хочет король. Те молча возвратились к себе и единодушно постановили, что лорды превысили свои полномочия и нарушили привилегии общин, поскольку они имеют права заниматься субсидиями только после того, как постановление о субсидиях будет вынесено нижней палатой.
Король чувствовал своё бессилие, раздражался и наконец решил сделать вид, что готов пойти на уступки. Его представитель в палате общин дал обещание: если субсидии будут даны, король на всё время субсидий откажется собирать корабельные деньги, которые отказался утвердить ещё предыдущий парламент. Это была только хитрость. Она без нужды раздразнила парламент. С новой силой в палате общин вспыхнули прения. Вновь полились речи Джона Пима, Джона Гемпдена и Оливера Сент-Джона. Они в один голос потребовали признать незаконным сбор корабельных денег не только в прошедшие времена, но и в будущем.
Таким образом возбуждение всё нарастало. Представители нации решили самостоятельно, за спиной короля вступить в переговоры с шотландцами, принять и выслушать в палате общин их депутатов и выяснить из первых уст, что заставило их поднять восстание против законного короля. Пока их гонцы спешили в Шотландию и возвращались обратно, они согласились обсудить вопрос о субсидиях. Сумма представилась им чрезмерной, неисполнимой. Кое-кто из ораторов объявил прямо, что таких денег нация не имеет. Это мнение было поддержано большинством. Поступило предложение субсидии дать, но не определять их количество, пока король не подтвердит права нации и парламента. Присутствовавший на заседании Генрих Вен, государственный секретарь, ставленник королевы, потребовал слова и объявил, что король может принять только то, что просил. Генеральный прокурор Эдуард Герберт тут же его поддержал. Собравшиеся сперва изумились, потом пришли в благородное негодование. Теряя благоразумие, они решили не дожидаться депутации от шотландцев. В тот же миг общность интересов Англии и Шотландии стала для них очевидной. Поступило предложение подготовить петицию, которая осуждала бы войну короля с его шотландскими подданными. Правда, ночь уже наступила. Прения пришлось отложить.
О намерении представителей нации тотчас было доложено королю. В шесть часов утра король собрал Государственный совет. Совет единодушно постановил немедленно распустить и этот парламент, причём впоследствии утверждали, что постановление было принято исключительно по настоянию Томаса Уентворта графа Страффорда. Не успели депутаты пятого мая 1640 года собраться на заседания и открыть желанные прения, как им было объявлено, что парламент распущен. Его малоплодотворная деятельность продолжалась чуть более трёх недель. По этой причине он был прозван Коротким.
Спустя час Эдуард Хайд, будущий лорд Кларендон, тридцати двух лет, из Дейтона, встретил случайно Оливера Сент-Джона. Жизнерадостный Хайд был печален. Напротив, всегда меланхоличный, угрюмый Сент-Джон был весел и оживлён. Он спросил печального Хайда, что так сильно угнетает его. Хайд ответил с упрёком:
— То же, что и многих честных людей: ведь распущен столь мудрый парламент, от которого все мы ждали помощи в нашем горестном положении.
Оливер Сент-Джон неожиданно рассмеялся:
— Полно! Прежде чем делам пойти хорошо, они должны идти всё хуже и хуже. Этот парламент никогда не сделал бы того, что должно.
К вечеру беспокойство охватило и короля. Он начал раскаиваться, говорил своим приближённым, что ему в ложном свете донесли о намерениях парламентариев и что Генрих Вен никогда не получал от него полномочий говорить в палате общин от его имени.
Шестого мая по Лондону прокатилась волна возмущения. Толпа, состоявшая из подмастерьев и того безработного люда, который, копя злобу на всё и на всех, ютился в трущобах предместий, бросилась в Ламбет, к дворцу архиепископа Лода, пыталась поджечь его и захватить самого «Уильяма Лиса», как именовали его оскорблённые пуритане. Архиепископ бежал в Уайт-холл. Рассерженная неудачей толпа повернула назад и ворвалась в собор святого Павла, прямо на заседание комиссии церковного суда, и приступила к перетрусившим судьям с грозными криками:
— Долой епископов! Долой церковные суды!
Толпу отогнали, под видом зачинщиков арестовали первых попавших под руку крикунов и препроводили в тюрьму. Казалось, с возмущением было покончено, однако король был испуган. Он пригласил в свой кабинет самых доверенных лиц и с обречённым видом вопрошал, нельзя ли как-нибудь отменить столь поспешный роспуск парламента и возвратить депутатов в Вестминстер. Ему отвечали, что этого сделать нельзя. Карл вдруг изменился, точно вспомнив, что он абсолютный монарх, и стал действовать с удвоенной безоглядностью.
Эту безоглядность поддерживал в нём только Страффорд. Он только что возвратился из своей поездки в Ирландию и сразу слег, не в состоянии двигаться, с воспалением в груди и сильной подагрой. Его страсть очень скоро преодолела болезнь. Страффорд получил в Ирландии субсидии, солдат и пожертвования. Едва встав на ноги, он потребовал пожертвований и от англичан, и в течение всего трёх недель в казначейство поступило около трёхсот тысяч стерлингов, и ни короля, ни тем более неразборчивого в средствах Страффорда не обеспокоило то, что большую часть этих денег на борьбу с шотландскими пуританами дали паписты.
Четырнадцатого мая в Лондоне повторились волнения. На этот раз негодующая толпа осадила тюрьму, стремясь освободить своих случайных собратьев. Страффорд проявил твёрдость. Толпу разогнала полиция. Следом за простонародьем в Тауэр отправили нескольких депутатов распущенного парламента по обвинению в том, что они оказали сопротивление королю. Со всего духовенства была взята клятва ни под каким видом не соглашаться на изменения, если их станут вносить в церковное управление. Возобновились насильственные сборы налогов, не утверждённых парламентом, принуждение к займам и взимание корабельных денег. Кое-кто из министров предлагал чеканить монету пониженной пробы, но, по счастью, король не решился на эту безумную меру. Во всём остальном он соглашался с чудовищными предложениями и советами Страффорда, а тот становился с каждым днём всё необузданней. Когда несколько сельских дворян графства Йорк отказались от принудительных платежей, он объявил Государственному совету:
— Их может образумить только одно: этих людей необходимо вызвать и заковать в кандалы.
Шерифы и сборщики податей сбивались с ног, но им удавалось направить в казну только жалкие крохи. Страффорд настоял, чтобы король потребовал денег, разумеется, в долг, у торговых и финансовых воротил. Ему отказали демонстративно и грубо. Надеясь их устрашить, лондонских олдерменов посадили в тюрьму. Это не помогло. Сити, сопротивляясь беззакониям, давно превратился в оплот пуританства, и все угрозы только укрепляли их суровый дух. Истощаемый гневом и жаждой победы, Страффорд вновь оказался в постели. Казалось, дни его сочтены, однако кипение безрассудных страстей и на этот раз победило болезни. Едва возможность двигаться возвратилась к нему, он в сопровождении короля отправился к армии, уже двинутой к шотландской границе, и лично возглавил её, надеясь применить в Шотландии принуждение и насилие с тем же успехом, что и в Ирландии.
