Мика Валтари - Черный ангел
Посланник начал кричать с пеной у рта:
– Еще не остыла кровь наших земляков и братьев, а ты, подлый генуэзец, не стыдишься защищать турок. Ты что, собираешься получить за них выкуп, да? Ха, генуэзец продаст и родную мать, если ему хорошо заплатят! Что ж, мы покупаем у тебя пленных по сходной цене. Держи!
Он сорвал с пояса кошелек и швырнул его под ноги Джустиниани. Тот побледнел, но овладел собой и пошел прочь, знаком приказав мне следовать за ним.
Венецианцы начали вешать турецких пленников одного за другим на выступах и зубцах стены и на башне напротив места казни моряков. Повесили даже раненых, всего двести сорок турок, по шесть за каждого убитого венецианца. Моряки не побрезговали заняться работой палачей. Сам посланник собственноручно повесил одного раненого турецкого солдата.
Как только венецианцы перестали нас видеть, Джустиниани ускорил шаг. Мы встретили конный патруль – двух всадников из резервного отряда. Джустиниани приказал им спешиться и забрал коней. Мы помчались к императору. Василевс заперся в башне и замер на коленях перед иконой. Оправдываясь перед Джустиниани, Константин заявил, что вынужден был удовлетворить требование венецианцев и дать согласие на казнь, поскольку иначе они завладели бы пленниками силой, подорвав таким образом его, императора, авторитет.
Джустиниани заявил:
– Я умываю руки. Не могу ничего сделать. Не могу забрать своих людей от пролома, хотя множество венецианцев без разрешения покинуло свои посты. Держи наготове резерв. В противном случае я не отвечаю за то, что может случиться.
Но, отправившись на свой участок стены, Джустиниани некоторое время наблюдал за турецким лагерем, а после полудня вернулся с двадцатью людьми в порт.
Вешая беззащитных турок, венецианцы озверели. Правда, многие из них вернулись потом на стены, а посланник заперся во Влахернском дворце, чтобы оплакивать бесславную кончину Джакомо Коко, но остальные шатались небольшими группами по порту, вопя о предательстве и требуя смерти генуэзцев. Завидев какого-нибудь генуэзца, венецианцы сбивали его с ног, вываливали в грязи и пинали так, что у несчастного трещали ребра.
Когда венецианцы начали вышибать дверь и окна в доме одного генуэзского купца, Джустиниани приказал своим закованным в броню людям двинуться шеренгой и очистить улицу от венецианского сброда.
Началась свалка.
Вскоре дрались уже на всех портовых улочках. Звенели мечи, лилась кровь. Городская стража подняла тревогу, и Лука Нотар спустился на коне с холма во главе большого отряда греческих всадников, которые с удовольствием принялись топтать и генуэзцев, и венецианцев.
Греки, которые разбежались в порту по домам, набрались смелости и начали швырять камни из окон и с крыш, а также колотить пробегавших мимо латинян длинными палками.
Когда солнце стало клониться к закату и драка длилась уже два часа, в порт прибыл сам василевс Константин, облаченный в зеленый императорский парчовый плащ, пурпурную тунику и пурпурные сапоги, с золотой полукруглой короной на голове. Рядом с василевсом ехал венецианский посланник, тоже в одеждах, соответствующих его званию Посланник с трясущимися щеками приблизился к Джустиниани и принялся вымаливать прощение за те постыдные слова, которые вырвались у него несколько часов назад в минуты сильнейшего возбуждения. Император ронял слезы и призывал латинян забыть ради Христа о внутренних раздорах в эту страшную минуту общей опасности. Если какой-то генуэзец из Перы и оказался предателем, то ведь все остальные генуэзцы никоим образом в этом не виноваты!
Призывы императора привели к тому, что начались своеобразные переговоры. В них принял участие и Лука Нотар, который протянул руку как посланнику, так и Джустиниани, и назвал их обоих братьями. Все старые дрязги должны остаться в прошлом, заявил он, раз каждый теперь рискует жизнью, чтобы спасти город от турок.
Думаю, что Нотар был в этот момент совершенно искренен и честен, поскольку в греках под влиянием минутного порыва легко просыпается самоотверженность и благородство.
Но как Джустиниани, так и Минотто, политический опыт которых основывался на традициях их родных городов, решили, что все это – лишь ловкая игра и что Нотар счел этот момент подходящим, чтобы завязать дружеские отношения с латинянами.
Во всяком случае, все сели на коней. Люди Нотара окружили портовый квартал, а император, Джустиниани, Минотто и Нотар ездили по улицам, призывая в имя Господа Бога всех успокоиться и забыть о прежних распрях. Официальный наряд императора производил столь сильное впечатление, что самый дерзкий латинянин не осмеливался прекословить василевсу. Моряки постепенно рассаживались по своим лодкам и возвращались на корабли. На улицах осталось лишь несколько венецианцев которые, оплакивая Джакомо Коко, напились до беспамятства. Три генуэзца и два венецианца погибли, но по желанию императора было решено держать эти сведения в секрете и похоронить погибших потихоньку под покровом ночи.
Беспорядки не обошли стороной и моего дома. Когда волнения улеглись, я попросил у Джустиниани разрешения наведаться к супруге. Он добродушно ответил, что и сам не прочь выпить кубок вина после такого постыдного и печального дня, как сегодня. Не думаю, что он хотел пойти со мной только потому, что ему было любопытно взглянуть на мою жену.
Мануил открыл нам дверь и сообщил голосом, звенящим от возбуждения и гордости, что ему удалось угодить камнем в голову венецианскому дуболому и свалить этого детину на мостовую. Джустиниани, ласково улыбнувшись, назвал Мануила славным, мудрым стариком. Устав таскать тяжелое вооружение, генуэзец рухнул на табурет так, что затрясся весь дом, вытянул ноги и Христом-Богом попросил глоток вина.
Я оставил Мануила прислуживать гостю и торопливо отправился к Анне, которая забилась в самую дальнюю комнату. Я весело спросил женщину, не хочет ли она познакомиться со знаменитым Джустиниани или предпочитает по греческому обычаю скромно держаться в стороне?
Убедившись, что во время беспорядков со мной ничего не случилось, Анна с упреком взглянула на Меня и сказала:
– Если ты так стыдишься меня и моей внешности, что считаешь, будто я не могу показаться даже твоим друзьям, то я, конечно, останусь в своей комнате.
Я ответил, что, наоборот, очень горжусь своей женой и с удовольствием представлю ее генуэзцу. Джустиниани наверняка не знал Анну Нотар в лицо и к тому же обещал никому не говорить о моей женитьбе. Поэтому ему можно было показать Анну. Я живо схватил ее за руку, чтобы отвести к гостю, но женщина вырвалась и негодующе прошипела:
– Если ты и впредь собираешься хвалиться мной перед своими приятелями, то хочу надеяться, что ты хотя бы будешь заранее предупреждать меня об этом, чтобы я могла одеться и причесаться, как подобает. Сейчас я не могу показаться никому, как бы мне ни хотелось познакомиться со столь славным мужем, как Джустиниани.
Я наивно воскликнул:
– Ты прекрасна такая, какая есть. Для меня ты – прекраснее всех женщин на свете. Не понимаю, как ты можешь говорить о нарядах и прическах в такой ужасный, такой горький день, как сегодня. На это все равно никто не обратит внимания.
– Ты так считаешь? – резко спросила она. – Ну, ну… В таком случае, ты не очень-то разбираешься в жизни. Я в этом безусловно понимаю куда больше тебя, поскольку я женщина. Так разреши же мне быть женщиной! Ты ведь потому и женился на мне, не так ли?
Ее поведение сбило меня с толку, и я не мог понять, какой каприз заставляет ее быть такой грубой. Я ведь хотел ей только добра. Пожав плечами, я проговорил:
– Поступай, как знаешь. Оставайся в своей комнате, если считаешь, что так будет лучше. Я все объясню Джустиниани.
Она схватила меня за руку и воскликнула:
– Ты совсем сошел с ума, что ли? Оглянуться не успеешь, как я буду готова. Спускайся вниз и пока развлекай его, чтобы он не ушел.
Когда я выходил из комнаты, Анна уже сидела с гребнем из слоновой кости в руке и распускала свои роскошные золотые волосы. Сконфуженный, я залпом вылил кубок вина, что совсем не в моих привычках, а Джустиниани охотно последовал моему примеру.
Наверное, Анна была права: женщина очень непохожа на мужчину и обращает внимание на другие вещи. Я начал понимать, как мало еще о ней знаю, хоть она так близка мне. Даже когда она лежит в моих объятиях, мысли ее далеки от моих, и я никогда не могу постичь ее до конца.
К счастью, Джустиниани делал вид, что считает долгое отсутствие Анны совершенно естественным, и вел себя так, словно ничего не случилось. В моем доме было уютно и спокойно. За окном время от времени мелькали багровые вспышки, сопровождавшие выстрелы больших пушек и отражавшиеся в воде порта. Вскоре после этого до нас докатывался грохот, и дом трясся так, что из кувшина выплескивалось вино. И все же здесь было совсем не так, как на стене. Смертельно уставшие, мы расслабленно полулежали и потягивали вино; от выпитого у меня приятно шумело в голове, и я забыл о своем недовольстве капризами Анны.
