Морис Хьюлетт - Ричард Львиное Сердце
— Мадам! — сказал он, обращаясь к своей нареченной. — Я привел вам товарища, которого вы сами себе пожелали. Относитесь к ней, как относились бы вы ко мне самому: если у меня есть на земле друг, так это — она!
— О, государь! — сказала Беранжера. — Я уже познакомилась с этой дамой. Ей нечего меня бояться.
Королева Жанна не сказала ничего: она боялась брата.
Итак, мадам Жанна приложилась к руке обеих королев, смиренно опустившись перед каждой на колени. И, насколько мне известно, верой и правдой служила она им во всех превратностях пути, когда все женщины, да и все мужчины, страшно страдали от морской болезни.
Пройдя Фарос в благоприятную погоду и держась с подветренной стороны горы Джибелло и пустынного берега Калабрии (как и подобало), мы выступили в прямой путь по неизмеримой пустыне вод.
Ни справа, ни слева не было ни признака земли, зато небо плотно прикасалось к краям морского пространства, как стеклянный колпак ко лбу человека. Никуда нельзя было укрыться от солнца, негде спрятаться от пытливых звезд. Пронырливо дул ветер, и воды дрожали под ним, а когда он хлестал их, они громоздились целыми башнями, грозившими гибелью. Снасти хлестались, крепкие бока судна трещали. Как чересчур навьюченное животное, ревел корабль, перекатываясь из одной водной ложбины в другую, взбираясь на валы без передышки. Так промучились мы много-много дней — полчище очумелых людей, обыкновенно таких ловких, теперь же бессильных под ярмом бессловесного тирана — неба. Где же могли мы искать защиты?
Все обращали взоры к королю Ричарду, днем не сводя глаз с его королевского знамени, ночью — с большой восковой свечи, которая неугасимо горела у него в фонаре. Его приказания гремели по морю, от судна к судну, на протяжении целых двух или более миль. Если случалось, что какой-либо корабль поотстанет или собьется в сторону, мы останавливались и поджидали его. Но частенько, провозившись целый день напрасно, мы узнавали, что море взяло дань целым грузом наших бедных душ, и шли дальше. Галеры почти соприкасались с дромондами и, огибая их как бы полумесяцем, подталкивали вперед. Мы все глядели, как светоч нашего короля двигался то быстро, то тихо, то вверх, то вниз по валам, неутомимо стремясь вперед по ночной пелене; мы вспоминали Бога израильтян, который (для них, как и для нас) сиял ночью огненным столбом, а днем превращался в высокое облако. Эта хлопотливая светлая точка изображала собой неутомимый дух короля, который пекся обо всех этих своих детях, руководил полчищами Господними.
Наконец, бурями пригнало нас к острову Криту, где некогда обитал царь Минос, а жена его умерла от чрезмерных наслаждений. И опять, но еще более злополучно, были мы сбиты с пути: бури погнали нас к негостеприимным берегам Родоса, где соленый ветер не дает ни одному деревцу расти, не дает ни одному кораблю стать на якорь, и где нет никакого убежища от ярости моря. В этом злополучном месте не было ни малейшего признака земли: виднелась лишь длинная полоса прибоя, разбивавшегося о скалистый берег, а перед ней — туманная завеса брызг и взбитого песку, обломки потонувших судов, да бесчисленные стаи пугливых птиц. Не сюда лежал наш путь, а между тем, не будь знамения Промысла, мы все погибли бы здесь, как гибнет множество людей, вдруг лишившихся цели, Христовых Тайн и сносного ложа. Широко разбросало море нашу флотилию: ни одному кораблю не видно было своего соседа. Мы взывали к королю, к Спасителю, к Отцу нашему Небесному, Но бездна вторила бездне, а мольбы стольких христиан, по-видимому, мало способствовали изменению вековечных предначертаний Творца.
Но вот один из нас, словцо вдохновленный, влез на самую верхушку мачты, держа в зубах частичку Честного Креста в серебряном сердечке, и громогласно возопил диким волнам:
— Господи! Спаси нас! Погибаем! — так в старину, говорят, делали святые люди.
На такую очевидную и столь резко возвещенную истину тотчас последовал ответ, который хотя и не вполне соответствовал нашим желаниям, но все же (без сомнения) смягчил наши беды. Ветер повернул с севера; и, хотя ничуть не уменьшилась его сила, он все-таки избавил нас от опасности попасть на зубы утесов. Под распущенными парусами, не нуждаясь в веслах, понеслись мы теперь к югу. Еще засветло мы могли различить большой гористый обнаженный берег, выступавший над нагроможденными валами, и поняли, что это — остров Кипр. Наконец, с западной стороны этого мрачного прибрежья, мы бросили якорь в небольшой пристани, и всю ночь нас кидало из стороны в сторону. На следующий день, в лучшую погоду, подняв паруса, мы вошли в удобную бухту, защищенную толстыми стенами, молом и двумя маяками: то был город Лимазоль. На моей галере нашелся человек, затянувший Lauda Sion (Хвала Сиону), — гимн, который прежде пели как Adhoesit pavimento.
Он воспел, как только издали завидели его усталые глаза кучки крыш белого города, дремавшего бездымно на утренней заре".
Надеюсь, что покуда Мило еще не успел утомить читателя. Что же касается моря, вы можете положиться на него, как на человека, действительно испытавшего все ужасы, которые он описывает. Но на Кипре — совсем другое дело. Война увлекает его, вызывает в нем разглагольствования, классические изречения, даже гекзаметры с удивительно вольными размерами. Каждый взмах руки его героя кажется ему важным фактом. Оно, конечно, так, но только не идет к той летописи, где кипрские деяния странствующего короля стушевываются перед его другими прекрасными и скверными подвигами. Позвольте мне на время положить на полку моего Мило и говорить сокращенно.
Итак, скажу я вам, что император Кипра, именем Исаак, был тощий человек с выдающимися скулами. Из греков грек, он придавал мало цены тому, что было у него за глазами, именно потому, что не видел. Когда глашатаи явились в Никозию объявить о прибытии короля Ричарда, Исаак только пожевал губами.
— Брр! — вымолвил он. — Я здесь император. Какое мне дело до ваших королей?
Но Ричард показал ему, что с одним из них, по крайней мере, ему будет много дела: он осадил Лимазоль и загнал полчища грека в равнину близ Никозии.
Воспеть ли мне битву пятидесяти против пяти тысяч? Рассказать ли вам, как король Ричард, именно с полусотней своих рыцарей, гарцевал на солнышке перед неприятелем, веселый, добродушный, словно на охоте? Говорят, он сам вел натиск, разодетый в удивительно красный кафтан из шелковой материи цвета грудки снегиря, затканной его черными и белыми гербами. Говорят, что при виде развевающихся перьев и знамен, при звуке охотничьих рогов, грифоны пустили каждый по стреле, но затем бросили свои луки и разбежались. Однако рыцари забрали их. Исаак был на холме и оттуда наблюдал за битвой.
— Кто такой этот поразительно высокий рыцарь, который словно в волнах плывет меж моих всадников?
— Ваша светлость! Это — Рикардос, король Запада, — был ответ. — Он славится сильным пловцом.
— Он тонет! Тонет! — воскликнул император, когда красные перья затуманились.
— Нет, ваше величество: вернее, он ныряет. Тут император услышал крики умирающих, увидел бледные лица, обращенные к нему. Вдруг вся масса его войска словно расщепилась, рассеялась и пропала, как искры над кузницей. В короткое время свершилось многозначительное событие. После такого дела в солнечное утро киприотам уж не приходилось больше воевать. Никозия пала. Император Исаак, закованный в серебряные цепи, из своей темницы слышал крики толпы, приветствовавшей нового императора — Ричарда.
Все эти дела свершились в первую же неделю мая. И прибыл тогда к королю Гюй де Люзиньян с дурными вестями из Акры и еще худшими о себе самом. Филипп стоял перед Акрой, а с ним и маркиз Монферрат. За Монферрата стояли король французский и эрцгерцог австрийский. С помощью этих молодцов, да с похищенной женой бывшего короля Балдуина в качестве документов, он заявлял свои права на престол иерусалимский. А на короля Гюя Люзиньяна не обращал никакого внимания даже по имени. Гюй сказал, что осада Акры была шутовством. Король Филипп болен или воображает, что болен; Монферрат ведет переговоры с Саладином; французские рыцари открыто посещают сарацинок; герцог Бургундский пьянствует.
— Что ж ему, бедному дуралею, больше делать? — заметил Ричард и прибавил: — Но вот что я могу обещать тебе: никогда не бывать Монферрату королем иерусалимским, пока я жив! И не потому только, что я люблю тебя, а потому, что я люблю закон. Я прибуду в Акру как только покончу с делами, которые мне надо здесь свершить.
Ричард намекал на свою женитьбу. Маленькая мадам Беранжера, как и подобало, поместилась в императорском дворце в Лимазоле, и с нею — королева Сицилии Жанна; в числе ее женщин была красавица Жанна, хотя бедняжка уж не была красивой девицей. Даже Беранжера, особа не особенно умная, заметила это и относилась к ней с холодным презрением. День шел за днем, а Ричард, занятый своими делами, словно позабыл о ней и думать или, по крайней мере, не давал о себе знать. Положение Жанны сильно мозолило глаза будущей королевы. И вот королева Жанна собралась с духом и, отправившись к брату своему, дала ему понять, что ей нужно поговорить с ним наедине.
