Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)
— Средства необходимы многим, — сказал я. — Милосердию предоставляется большой выбор. Один выбивается из нужды, другой, такой же бедный, и, быть может, увязший в долгах, остается не при чем.
— Злобность очень непривлекательная черта характера, — заметил виконт.
— А зависть? — сказал я в ответ.
Вероятно, Ален почувствовал, что в этом словесном поединке перевес не на его стороне; может также статься, что он потерял самообладание; в течение всего разговора со мной он сдерживал себя, точно зверя, укрощаемого раскаленным железом. Во всяком случае, он вдруг перестал обращаться ко мне и дерзко сказал адвокату:
— Мистер Ромэн, с каких пор стали вы распоряжаться в этом доме?
— Я, кажется, не отдавал тут никаких приказаний, — возразил Ромэн, — во всяком случае, не вмешивался ни во что выходящее из круга моей деятельности.
— Так кто же велел не впускать меня в дядину комнату? — спросил мой двоюродный брат.
— Доктор, сэр, — ответил Ромэн, — а я полагаю, что даже «вы» признаете право медика делать подобные распоряжения.
— Берегитесь, сэр, — вскрикнул Ален, — не кичитесь вашим положением; оно далеко не так уж прочно, господин поверенный! Я нисколько не удивлюсь, если вы потеряете его, и я увижу вас в каком-нибудь грязном кабачке. Верьте мне, я брошу вам тогда милостыню, чтобы вы могли зачинить ваши рваные рукава! Доктор велел! Но, мне кажется, я не ошибаюсь, и вы сегодня вечером говорили с графом о делах, а затем этот неимущий джентльмен имел счастье повидаться с моим дядей, и во время этого свидания (как я с удовольствием вижу) достоинства моего милейшего кузена не помешали ему недурно устроить свои дела. Удивляюсь, что вы так виляете в разговоре со мной.
— Хорошо, если вы называете мои слова виляньем, — сказал Ромэн, — то я вам сознаюсь, что сам граф не велел пускать вас к себе; он не желает видеть вас.
— И я должен поверить этому, услыхав волю дяди из уст мистера Даниэля Ромэна? — спросил Ален.
— Да, за неимением лучшего, — ответил адвокат.
На одно мгновение судорога исказила лицо моего двоюродного брата, и я ясно слышал, как он заскрипел зубами; однако, к моему большому удивлению, Ален заговорил почти веселым тоном:
— Ну, мистер Ромэн, не будем считаться!.. — Он пододвинул себе стул, сел и продолжал: — Вы одержали надо мной некоторую победу: вы ввели к дяде вашего наполеоновского солдата и (не постигаю, как могло это случиться) его, по-видимому, приняли очень милостиво. Мне не нужно никаких доказательств; я и без них вижу, что мистер Анн буквально окружен деньгами; вероятно, мой кузен разбросал золото и бумаги от чрезмерной радости при первом взгляде на такие громадные суммы денег. Перевес на вашей стороне, но вы еще не выиграли партии. Поднимутся вопросы о зловредном влиянии, о принуждении, о секвестре. Мои свидетели готовы. Я цинично говорю вам об этом, так как вы не в состоянии воспользоваться моими словами и, если мне суждено худшее, я могу надеяться, что мне удастся погубить вас и вернуть то, что я потерял.
— Вы можете делать все, что желаете, — сказал Ромэн, — но я дам вам хороший совет: не предпринимайте ничего; вы только очутитесь в смешном положении, истратите деньги, которых и так у вас немного, и подвергнетесь публичному позору.
— Ну, мистер Ромэн, вы впадаете во всеобщую ошибку, — возразил Ален, — вы презираете вашего противника. Прошу вас вспомнить, сколько неприятностей могу я наделать вам. Вспомните о положении вашего protégé — бежавшего пленника. Хорошо еще, что я веду большую игру и пренебрегаю этими мелочами!
Мы с Романом переглянулись с торжеством. По-видимому, было ясно как день, что Ален не слышал ни слова об аресте Клозеля и его доносе. Успокоившийся адвокат сейчас же изменил свою тактику. Небрежно взял он и спрятал газету, до сих пор лежавшую на столе перед ним.
— Мне кажется, monsieur Ален, вы действуете под впечатлением иллюзии, — сказал Ромэн. — Поверьте мне, все это к делу не относится. Вы, очевидно указываете на возможность какой-то сделки? Но я не имею в виду ничего подобного. Вы подозреваете, что я хочу издеваться над вами, желаю скрыть от вас истинное положение вещей? Но мне надо спешить, и я должен как можно лучше объяснить вам все, что главным образом касается вас. Ваш внучатый дядя сегодня вечером уничтожил свое первое завещание и сделал новое в пользу вашего двоюродного брата Анна. Если угодно, вы услышите это из его собственных уст! Я устрою все, — прибавил адвокат, вставая. — Пожалуйте, господа!
Ромэн и Ален так быстро вышли из комнаты, что мне пришлось очень торопливо положить остаток денег в шкатулку, запереть ее, а затем бегом догонять их. Я и то едва-едва поспел настигнуть адвоката и Алена раньше, чем они пропали в лабиринте коридоров дядиного дома. Сердце мое сжимала мука при мысли о том, что я оставил мое сокровище только под защитой непрочной крышки шкатулки и замка, который нетрудно было бы сломать или открыть отмычкой, меня каждый раз бросало в пот. Адвокат довел нас до гостиной, попросил присесть, сказав, что ему нужно переговорить с доктором. Он ушел, и мы с Аленом остались наедине.
Говоря правду, мой двоюродный брат не сделал ничего, чтобы расположить меня к себе; в каждом слове, которое он произнес, звучала вражда, зависть и то презрение, которое легко переносить, не чувствуя ни малейшего унижения, так как оно порождается гневом. Я тоже говорил не особенно примирительным тоном; между тем теперь во мне поднималось сожаление к этому человеку, бывшему подкупленным шпионом. Мне казалось, что будет больше, чем нехорошо, если Алена, ожидавшего большого наследства (на которое ему было дано право надеяться), выгонят из дому в одиннадцатом часу ночи, предоставят его своей собственной судьбе, отдадут на добычу бедности… долгам. И об этих самых долгах я недавно так не по-рыцарски напомнил ему! Оставшись с глазу на глаз с виконтом, я почти сейчас же выкинул парламентерский флаг, сказав:
— Кузен, поверьте, что я не желаю быть вашим врагом.
Ален, не последовавший приглашению Романа сесть и ходивший взад и вперед по комнате, остановился передо мной, когда я заговорил с ним. Он взял из табакерки щепотку табака и при этом взглянул мне в лицо с выражением сильнейшего любопытства.
— Дело дошло уже до этого? — сказал виконт. — Неужели судьба была так милостива ко мне, что внушила вам сожаление к моей особе? Бесконечно благодарен, кузен Анн! Однако подобные чувства не всегда обоюдны, и я предупреждаю вас, что в тот день, когда я поставлю ногу вам на шею, ваш хребет сломается. Вам известны свойства спинного хребта? — прибавил он невыразимо дерзким тоном.
Это было слишком. Я смерил виконта глазами и проговорил:
— Мне также известны свойства пары пистолетов.
Ален поднял вверх палец.
— Нет, нет, нет, — сказал он. — Я отплачу вам, как и когда мне вздумается. Мы принадлежим к одному и тому же роду, поэтому, может быть, сумеем понять друг друга. Я не арестовал вас, когда вы направлялись сюда, я не спрятал пикета солдат в первой чаще деревьев, чтобы он дожидался вас и помешал вам явиться в этот дом, я не сделал ничего подобного, хотя и знал решительно все, хотя этот ябедник Ромэн на моих глазах самым открытым образом составлял заговоры, чтобы заменить меня; меня удерживала самая простая причина: я еще не решил, каким образом лучше отомстить вам.
В это мгновение звон колокольчика прервал его речь. Мы с удивлением прислушались. Вслед за звоном раздался шум множества шагов поднимавшихся по лестнице людей и проходивших мимо двери комнаты, в которой мы были. Мне кажется, нам обоим одинаково хотелось посмотреть, что там такое, но оба мы удерживали любопытство, стесняясь присутствием друг друга, и молчаливо ждали, не двигаясь с места; наконец вошел Ромэн и пригласил нас пройти к дяде. Адвокат повел меня и Алена по кривому коридору, и вскоре мы очутились в спальне графа, позади его кровати. Кажется, я не сказал раньше, что комната эта была очень велика. Теперь мы увидели, что ее наполняли все служащие в доме, начиная с доктора и священника до Даусона и домоправительницы, до Роулея, до последнего слуги в белых чулках, до последней толстушки горничной в чистом платьице и белом чепчике, до последнего дворника в переднике. Вся эта толпа (я удивился, как велика была она), по-видимому, чувствовала смущение и страшное волнение; казалось, будто большая часть присутствовавших в спальне графа стояла на одной ноге, как гаеры, и смотрела вокруг во все глаза; бывшие ближе к углам подталкивали друг друга локтями и усмехались. Дядя лежал на подушках гораздо выше, чем в первый раз, когда я его видел; на его лице виднелась печать серьезности и торжественности, которая должна была возбуждать чувство почтения к нему. Когда мы вошли в комнату, он немедленно заговорил, настолько усилив голос, что его стало вполне слышно. Старик обратился к собравшимся со словами:
