Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

Р.Стивенсон

Сент-Ив

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ

Роман «Сент-Ив» переносит нас в эпоху наполеоновских войн. В 1813 г. в тюрьмах и крепостях Англии томились многочисленные французские пленники, и причудливая одиссея одного из них, история его бегства из Эдинбургского замка, история его любви и борьбы за наследство послужила Стивенсону темой для романа, который был, к сожалению прерван его смертью. Но повесть была почти доведена до конца, и так как замысел автора был известен его падчерице, то явилась возможность сделать из рукописи законченное целое; эту задачу взял на себя известный английский беллетрист Квиллер-Коуч, написавший последние шесть глав второй части.

Генри Джемс, литературный современник Стивенсона, очень метко назвал его «мировым шотландцем». Почти все его произведения так или иначе связаны с его родной Шотландией, и даже в характере утонченного француза Керуэля де Сент-Ива есть что-то, роднящее его с коренными отпрысками Каледонии. Обстановка романа по большей части та же самая, где протекли детские и юношеские годы писателя, — живописный Эдинбург, Пентландские холмы и в особенности деревня Суанстон, куда семья Стивенсонов каждый год уезжала на дачу. Тихая, патриархальная жизнь этого местечка представляла для молодого Льюиса неизъяснимую прелесть. Был здесь у него и особый, излюбленный уголок на берегу ручья, куда он приходил с тетрадкой и прилежнейшим образом писал плохие стихи или мечтал, уединившись от всех и мысленно создавая себе целые миры. Тут же были места, поросшие мхом и вереском, где можно было «играть в ковенантеров». «Я скрывался в моих любимых чащах, как ковенантер эпохи гонений, — вспоминает он в одном письме. — Джон Тодд (пастух) был моим Клэвергаузом, а его овчарки изображали рыскавших за мною драгун». Вероятно, в Суанстоне он написал и свою «Историю Пентландского восстания (1666)». Стивенсону было тогда шестнадцать лет. Эта почти детская проба пера была, однако, издана тогда же (1866 г.) в виде тонкой брошюры, которая представляет теперь большую библиографическую редкость. Мы не решились, разумеется, включить этот первый литературный опыт Стивенсона в собрание его сочинений, тем более, что это явилось бы, до известной степени, нарушением его воли. «Я от всего сердца ненавижу и отвергаю мысль о переиздании „Пентландского восстания“. Ради Бога, дайте мне сначала умереть», — ответил он, когда друзья предложили ему издать снова эту историческую брошюрку. Тем не менее, в этом сочинении намечаются уже некоторые характерные и ценные элементы творчества Стивенсона — его любовь к страшному, роковому, загадочному, его верность описаний, чистота и точность языка.

Суанстонский коттедж, так хорошо знакомый Стивенсону, как увидит читатель, играет не последнюю роль в настоящем романе.

Превосходно, с тонким юмором начерченные фигуры простодушного Роулея и чопорно-благочестивой миссис Мак-Ранкин напоминают лучшие создания Диккенса, но, конечно, не являются подражанием, так как Стивенсон никогда не был поклонником великого юмориста и принадлежит к совсем другой школе. Между прочим, несчастное пристрастие Роулея к игре на флейте, доставлявшее столько досады его барину во время их путешествия в кабриолете, вносит в повесть новую автобиографическую черточку: Стивенсон в неменьшей степени любил этот инструмент и проводил иногда целые часы, разучивая в своем самоанском коттедже шотландские мотивы.

Роман «Сент-Ив» был напечатан лишь через четыре года после смерти автора — в 1898 г.

ГЛАВА I

Ползущий Лев

В мае 1813 г. я имел несчастье попасть во вражеские руки. Благодаря знанию английского языка на меня возложили тяжелую обязанность, и это было причиной моих бед. Хотя, мне кажется, солдат не может отказаться от даваемых ему поручений, не имеет права стараться отделаться от той или другой опасности, — быть повешенным за шпионство дело далеко не привлекательное, и я вздохнул с облегчением, когда сделался военнопленным. Меня поместили в Эдинбургскую крепость, которая стоит на крутой скале. Туда же заключили несколько сотен таких же несчастных пленников, как я, таких же рядовых солдат. Почти все они были людьми простыми и невежественными.

Знание английского языка, вовлекшее меня в беду, теперь помогало мне переносить мое положение. Я пользовался множеством преимуществ. Нередко меня заставляли играть роль переводчика, передавать приказания или жалобы, и таким образом у меня завязывались сношения с дежурными офицерами, иногда шутливые, иногда почти дружеские. Один молодой лейтенант предложил мне играть с ним в шахматы; я был очень искусным игроком и, конечно, согласился; мой противник угощал меня превосходными сигарами. Майор, батальонный командир, брал у меня уроки французского языка, и так как я приходил к нему в то время, Когда он завтракал, мой ученик бывал иногда так любезен, что предлагал мне закусить вместе с ним. Этот майор Чевеникс был резок как тамбур-мажор и себялюбив как англичанин, но он учился добросовестно и отличался крайней прямотой и справедливостью. Мне и в ум не приходило, что его шомполообразная фигура и застывшее лицо станут преградой для исполнения моих самых задушевных желаний; что благодаря этому точному, исполнительному, холодному как лед и пропитанному духом солдатчины человеку, все мое счастье окажется на краю гибели. Он мне не нравился, однако я верил ему и, хотя это может показаться мелочью, всегда радовался, видя его табакерку с душистым бобом внутри.

Странно, до чего взрослые люди и опытные солдаты способны снова делаться детьми. Пробыв очень недолгое время в тюрьме (которая больше всего напоминает детскую), они погружаются в самые жалкие ребяческие интересы, и сладкий бисквит или щепотка табаку превращаются для них в предметы, о которых они мечтают, о которых вспоминают с удовольствием!

Мы, пленники, оставшиеся в замке, представляли собою довольно жалкое зрелище. Нашим офицерам предложили уехать из крепости на честное слово; они этим воспользовались и почти все поселились в предместьях города, в скромных семействах. Пленные офицеры пользовались свободой, стараясь насколько возможно спокойнее выслушивать постоянно приходившие дурные вести об императоре.

Благодаря случайности, я был единственным дворянином между оставшимися в замке рядовыми солдатами. Большая часть моих товарищей по заключению состояла из итальянцев, служивших в том полку, который так жестоко пострадал в Каталонии; остальные прежде занимались хлебопашеством, виноделием, рубкой леса и совершенно внезапно, не по доброй воле, покинули мирную жизнь для более благородного военного ремесла. Только одно занятие создавало для всех нас общий интерес: каждый пленник, обладавший некоторой ловкостью пальцев, делал на продажу различные мелкие безделушки и «articles de Paris». В замок ежедневно приходили англичане, чтобы радоваться при виде нашего унижения и отчаяния; впрочем, может быть, лучше предположить, что при взгляде на побежденных врагов они ликовали только от сознания своего торжества. Часть посетителей держалась с нами прилично, скромно, выказывая сочувствие к нам; часть поступала с нами самым оскорбительным образом: эти люди глазели на нас, точно на обезьян, и, вероятно, считая, что французы какие-то дикари, старались обратить нас в свою грубую скверную религию; некоторые из приходивших к нам англичан придумывали иное мучение: рассказывали нам о неудачах французской армии. Однако, как все эти посетители ни были хороши, плохи или безразличны, одним способом они, во всяком случае, помогали нам легче переносить несносную тяжесть их визитов: почти все приходившие во двор замка покупали наши грубые изделия. Это заставляло пленников стараться, пробуждало в нас чувство соревнования. Одни из моих товарищей были ловки и, благодаря французской способности, могли предлагать покупателям вещицы, бывшие настоящими чудесами изящества и искусства; другие отличались очень привлекательной наружностью; в этом случае покупатели, по-видимому, находили, что красивые черты заменяли достоинства товара; в особенности молодость (пробуждавшая в наших посетителях чувство жалости) была очень доходной статьей. Третьи знали английский язык и благодаря этому были в состоянии особенно хорошо восхвалять свой товар. Первым из этих качеств я не мог похвастаться: мои пальцы отличались страшной неповоротливостью; другими я обладал в известной мере и, находя в нашей коммерции большое удовольствие, пользовался всеми выгодами своего положения. Я никогда не презирал уменья обходиться с людьми, этого искусства, которым хвалится наша нация, говоря, что все французы в совершенстве владеют им. Для каждого рода покупателей у меня был особый язык и манера обращения; я даже до известной степени менял мою внешность в зависимости от того, с кем говорил, и такие перемены не составляли для меня ни малейшего затруднения. Я не пропускал случая польстить посетителю; если это была женщина, я восхищался лично ею; если же со мной говорил мужчина, я упоминал о величии его страны, выказавшемся во время войны. Когда же мои комплименты не попадали в цель, я умел прикрыть свое отступление милой шуткой; за это меня нередко называли «чудаком» или «смешным малым». Таким образом (хотя я был очень неискусным мастером) мне удавалось успешно сбывать мои изделия и получать деньги для покупки тех пустяков, которыми дорожат дети и пленники.