Наоми Френкель - Смерть отца
– Иеронимус? – удивляется Леви.
– Это имя он прибавил себе после многих лет. Ты что, его не помнишь? Его портрет висит рядом с силуэтом его отца Якова. Такой прусский юнкер в бархатном костюме, обшитом золотом. Большие дела заворачивал этот Иеронимус. Графы и губернаторы открывали перед ним свои дома. Они назначили его главой еврейской общины города. Но евреи ненавидели его и наложили на него епитимью, запрет.
– Епитимью? Почему?
– Как сумасшедший носился Соломон Иеронимус на своей карете, – радуется дед, что развлек сына, – четыре коня в упряжке, пар из их ноздрей, как клубы дыма, и бич кучера с громким свистом рассекает воздух. Он был жестоким сборщиком налогов, издевался над евреями. Это он построил дом для престарелых на холме. Часть его сыновей ассимилировалась, часть осталась евреями, но не придерживалась религиозных заповедей. От него, думаю, пошло трезвое отношение к жизни в нашей семье. И все же, конец его был ужасным и мгновенным. При одной из его сумасшедших гонок все четыре коня взбесились, и он погиб, как говорится, насильственной смертью.
– Так, – пробормотал господин Леви, – от этого симпатичного, мягко говоря, юнкера пришло трезвое, практическое отношение к жизни в нашей семье? А я всегда полагал, что сама семья выбрала в жизни более просвещенный путь. – Замолк, поднялся, собираясь проведать Иоанну.
– Сядь, Артур, – ощетинивает дед усы, – чего тебе так беспокоиться о здоровье девочки? За исключением Бейлы-Берты, все женщины в нашей семье малокровны. Просто, им не хватает крови. Сиди, Артур, сиди, и не думай столько о девочке. Все придет в норму.
Сын вздыхает и подчиняется отцу.
* * *– Ты не спишь, Иоанна? – спрашивает Эдит, и холодные ее руки щупают виски сестренки. Та на миг открывает глаза, и снова их закрывает. Кукушка с шумом выскочила из часов. Эдит поднимает жалюзи, и дневной свет врывается в тихую комнату. Иоанна мигает, поворачивается спиной к свету и натягивает одеяло до самого носа.
«Что-то с ней случилось, – размышляет про себя Эдит, глядя на запутанный клубок волос на подушке, – кто-то должен ее расшевелить, чтобы она сбросила накопившееся в душе. Мне она ничего не расскажет».
Много времени прошло с тех пор, как маленькая Иоанна заболела краснухой, и вся пылала жаром. Встала старшая ее сестра Эдит ночью, легла с ней рядом. И всю ночь держала руку на сердце девочки, боясь за нее. Эдит было тогда шестнадцать лет, это було вскоре после смерти матери. Теперь сестры отдалились друг от друга. «Это моя вина, что мы так отдалились. С того момента, когда я познакомилась с Эмилем, забыла о детях, и они почувствовали мое равнодушие. Господи, что со мной случилось в последние дни?»
Ни одного вечера Эдит не была дома в последнее время. Каждую ночь – в этой ветхой гостинице в лесу. Даже отца она не стесняется, возвращаясь ранним утром. И отец, как раньше, не ожидает ее у себя в кабинете. Даже один час не сидела с ним за столом и не спрашивала его о здоровье. И вовсе не потому, что затем все дни она валяется в постели до полдня, а в вечерние часы бежит, как лунатик, в ту гостиницу. «Надо честно признаться себе самой, что с момента, когда узнала, что Эмиль – нацист, она не может глядеть отцу в глаза. Отец не даст ему больше переступить порог их дома. Эмиль Рифке, офицер полиции, подпольный нацист…»
Эта тайна вывела окончательно Эдит из стен дома, из семьи, и многое изменилось в отношениях между ней и Эмилем. Словно каждое их объятие – последнее. Словно они страшатся потерять друг друга. Не может она больше убегать. Какая-то лихорадка сотрясает все ее тело, напряженное ожидание прикосновения к его телу. «Господи, Боже мой, чем все это кончится? Свадьбой? Нет, нет! Мне уже никогда уже не вернуться к нормальному душевному спокойствию. Я знаю сегодня, что мы не созданы для простой семейной жизни. Почему это со мной случилось? Словно продала я душу дьяволу, который пляшет со мной дьявольский танец, и из него невозможно вырваться».
Эдит упирается в подоконник, словно просит у него поддержки.
– Иоанна, – оттягивает она одеяло с лица девочки, – пойду – принесу тебе что-нибудь поесть. Что ты любишь? Бульон, ладно?
«Слава Богу, что она вышла, – думает Иоанна, слыша стук закрывающейся двери, – ей бы я все равно не сказала бы слова. Не люблю ее, потому что она невеста Эмиля. Я его ненавижу!»
За окнами комнаты Иоанны встает весенний день. Легкие белые облака плывут по небесной голубизне, и птицы сопровождают их пением. Весенние дни становятся все красочней, но Иоанне кажется, что что-то не в порядке в этом восходящем солнечном дне. Гневное, злое лицо графа застит ей свет дня. Глаза ее не хотят закрываться, беспокойно они оглядывают розовую комнату, добираясь до большой карты страны Израиля, висящей на стене.
«Бог мой! – сбрасывает она одним движением одеяло с себя. – Книга! Книга о потерянном еврейском кладе. Может, она оставила ее у графа, и надо будет ей вернуться и взять ее у него». И уже она видит себя прямо и гордо входящей в жилище скульптора, не произносящей ни слова, даже не приветствующей его, берущей книгу и покидающей его жилище. Эти видения ей очень нравятся. Но тут она смутно видит его руку, впихивающую книжку «графа» Кокса в ее ранец, вскакивает с постели и бежит к ранцу, брошенному на стул. Книжечка «графа» Кокса затиснута среди ее тетрадей. Нет, она не должна возвращаться к графу. Книжечка эта как пылающий огонь в ее руках, и она начинает развязывать и снимать бечевки с пакета.
– Вот, госпожа, здесь, заходите, пожалуйста, – слышен голос Фриды.
В мгновение ока Иоанна опять оказывается в постели, одеяло до носа, глаза закрыты, и книжечка на животе. Фрида уже в комнате, и с ней… Опущенные вниз глаза Иоанны открываются в изумлении. Белла, инструктор Белла пришла ее проведать!
– Кто рассказал Белле? Почему она пришла утром?
Лицо Беллы приветливо.
– Крепись и мужайся, Хана, – говорит она.
– Как ты лежишь? – кипятится Фрида. – В любом месте, где находится эта девочка, невероятный беспорядок. Встань и перестели свою постель.
– Нет! – кричит Иоанна и прижимает книжку к животу. – Не встану!
– Не говорила я вам, что она совсем с ума сошла? – Фрида пожимает плечами и выходит из комнаты. Темные глаза Беллы покоятся на лице Иоанны, и в них борется понимание ситуации с легкой печалью. Белла в последний год превратилась из худощавой девушки в красивую женщину. Решительное лицо смягчилось и обрело нежность. Этакое слияние юношеской симпатии с женственной мягкостью. Только в глазах проблескивает отсвет печали.
– Что с тобой, Хана? – улыбается Белла Иоанне.
– А-а, – возвращает ей Иоанна стыдливую улыбку, – я себя плохо чувствую.
– Это случается иногда с каждым человеком, такое настроение, не так ли, Хана? Ты должна это преодолеть, встать, сделать что-то. Отдохни еще немного, и одевайся.
– Нет, нет, – сворачивается Иоанна под одеялом, – я больна, поверьте мне.
– Я верю тебе. Я так же знаю, почему ты больна.
– Почему? – вскрикивает Иоанна. – Кто вам сказал?!
– Саул. Вчера у нас была с ним долгая беседа.
– Саул знает? Да он ничего не знает!
– Он рассказал мне о вашей беседе. Саул огорчен, что был с тобой так резок. Это не в моральных правилах нашего Движения судить с такой пристрастностью и решительностью товарища. У тебя плохое настроение из-за твоей возможности участвовать в репатриации молодежи. Не так ли?
У Иоанны отлегло от сердца. Белла нашла причину ее отвратительного настроения. О том, что с ней говорил Саул о репатриации в страну Израиля молодежи, она совсем забыла. Но это очень верно: это тоже причина ее плохого настроения.
– Конечно, Белла, – говорит Иоанна голосом человека, приходящего в себя, – почему я не могу ехать в страну Израиля? Что, я хуже других?
– Упаси, Боже, ты не хуже других. Абсолютно, не хуже.
– Почему же Саул говорит, что меня сильно критикуют в отряде?
– Ты считаешь, что критика такое плохое дело, Хана? – отвечает с улыбкой Белла. – Ты полагаешь, что тебя вообще не следует критиковать?
– Почему же? Любого следует критиковать. И меня.
– Видишь, критиковать следует каждого. Ты хочешь ехать в страну Израиля и считаешь, что только в разрешении на въезд все дело?
– Нет, нет, я знаю. Нужно стать достойным этого.
– Верно, Хана. Прежде всего, человек должен сам себе дать разрешение на въезд. Поверь мне, что придет день, и ты сможешь своей рукой подписать такое разрешение. И не понадобится тебе ни английский консул, ни бюро по репатриации. Подпишешь и поедешь. Все эти официальные решения – пустое дело.
– Это тяжело, – бормочет Иоанна, – это очень тяжело.
– Конечно, Хана. Каждому тяжело. Ты думаешь, есть человек, который не страдает? Каждый носит в сердце Давида и Голиафа. Каждый всегда просит, чтобы маленький Давид победил большого Голиафа. Это тяжелая война, и сегодня в твоем сердце победителем вышел Голиаф.
