Кристиан Комбаз - Властелин Урании
Вооруженные люди, сопровождавшие его, на этот раз выглядели воинственнее, чем свойственно слугам. Они были снаряжены хоть куда, так и блестели от металла со своими кривыми турецкими саблями.
Но я понял, что прибыли они не затем, чтобы мы могли жить здесь в безопасности, а только чтобы обеспечить нам защиту во время бегства. Лишенный ежегодных пяти сотен талеров, которые он взимал как арендную плату, Тихо Браге решил не покидать Копенгагена, прежде чем восстановятся его доходы с церковного имущества и выплаты арендаторов.
Он приказал составить опись книг, которые укладывали в сундуки. Их потом на повозке отправляли на берег, невдалеке от которого ждал на якоре «Веддерен». Погрузка книг продолжалась весь день. В библиотеке, по которой я бродил, пока их перевозили, не осталось ничего, кроме валявшихся под окном томиков ин-октаво с писаниями Джордано Бруно. Один из них я тихонько засунул к себе под рубаху. Бледное солнце бросало свои холодные лучи в опустевшие залы. Ничьи голоса больше не заглушали лепет фонтана.
Со множеством предосторожностей и таких забот, на какие не имел права рассчитывать никто из его людей, хозяин вывел из дома своего пса Лёвеунга. Когда судно отчалило, на острове еще оставались Лонгомонтанус и наборщики, да сверх того пятеро наемников и я. (Тенгнагель, который после бунта не переставал трястись, предпочел бегство, так же как Блау, получивший от своего отца приказ вернуться в Голландию.)
Лонгомонтанус выслушал последние указания с видом воплощенного благоразумия, которое не нуждается в словах. Нам оставили повара, белошвейку и нескольких лакеев, которые, когда позволяла погода, отправлялись поработать в поле. Жить в замке мне было запрещено, так что по ночам я вместе с ними заваливался спать в восточном флигеле. Подстрекаемые Свенном Мунтхе, который так и не нашел своей дочери и считал ее мертвой, они грозили мне самыми ужасными пытками.
Я считал дни в ожидании последнего рейса в Копенгаген. Наконец уже в апреле, одиннадцатого числа, всем казалось, что отправление непременно состоится, но люди, что сошли с корабля, попытались разобрать печатный станок. Упаковали деревянные наборные кассы типографии. Девять сундуков ждали у пристани, каждый под особым номером на привязанной к нему бирке, их охраняли два стража при полном вооружении и в шлемах, тех целый день забрасывали камнями деревенские ребятишки, подбадриваемые старшими. «Не посмеют они поднять·руку на детей», – полагали последние. Но предводитель стражи в конце концов погнался за десятилетним грубияном да и проткнул его шпагой. Мальчишка испустил дух на глазах у Неландера, который как раз закидывал поблизости свою сеть.
Тут всю деревню обуяла слепая ярость. Раздались вопли· «Прикончим убийц!» (Так родилась легенда, что преследует Сеньора даже за гробом. От этого единственного несчастного случая берет начало басня, якобы он истреблял детей, хотя ничего подобного он не делал.)
Последние десять дней у всех ворот выставлялась солидная охрана, а слугам, которые были теперь уже не из наших, домашних, приходилось ночевать на ферме у Фюрбома: не было иного способа предотвратить предательство в наших стенах. Лонгомонтанус наперекор всем этим ужасам продолжал вместе с двумя последними учениками наблюдать звезды. Как всегда, скромно одетый, с чисто вымытыми руками и реденькими волосами, он не проявлял ни малейших признаков беспокойства. В конце концов именно он подготовил к отправке на «Веддерен» четыре прибора, которые предполагалось установить в круглой башне в Копенгагене, и объявил мне, что охрану остальных будут обеспечивать вооруженные стражи, возле которых и я смогу обрести защиту:
– Как? – вскричал я. – Вы не берете меня с собой?
– Я такого приказа не получал, – обронил он.
– Но это же само собой разумеется, тут простое недоразумение.
– Вовсе нет. Один из нас спросил об этом господина Тихо.
– И каков был его ответ?
Помедлив с минуту, Лонгомонтанус задумчиво покачал своей огромной головой и заявил, что никакого ответа не было. Его четкий ум возобладал над сердцем, поскольку сердце его говорило со своим владельцем не иначе как тихим голосом. Он меня не любил, но также и ненависти ко мне не питал. Ему не хотелось ни насладиться моей тревогой, ни успокоить ее. Он лишь повторил, что Сеньор ничего не сказал насчет моего отъезда: ни да, ни нет.
– Что-то другое, – сказал я, спеша объяснить такую забывчивость, – какая-то непредвиденная забота пришла ему на ум в то мгновение, когда надо было решить мою судьбу.
– Скорее похоже, что он предоставил это Провидению.
– Провидение, – настаивал я, – велит вам забрать меня отсюда.
– Сейчас оно внушает мне оставить тебя здесь.
Мои слезы нимало его не тронули.
– Если я привезу тебя в Копенгаген, – заявил он, – а окажется, что господин Браге этого не хотел, он отправит тебя обратно, и твоя участь будет жестокой. Но если он упрекнет меня, что я тебя не забрал, у него еще будет время исправить свою ошибку и послать за тобой позже, когда он будет перевозить отсюда остальные приборы.
Я просил его взять в рассуждение, что я – не один из приборов и бросить меня здесь значит оставить на расправу озверелым поселянам. Он же обругал меня за то, что я воображаю себя важной персоной, и заверил, что деревне наплевать на мою судьбу. Впрочем, если я боюсь их мести, он советует мне укладываться спать поближе к наемникам, в стенах замка.
Легко представить, Что творилось у меня на сердце, когда настал последний день и он, вскочив на коня, бросил прощальный взгляд на фасад Ураниборга, а мне даже рукой не махнул. Карета, вслед за которой он ехал, удалялась по направлению к мельнице, сопровождаемая тремя наемниками. Я тотчас поднялся на прогулочную галерею и оттуда смотрел сквозь пелену набегающих слез, как сверкают на солнце их панцири; мысленно я давал клятвы, что лишу себя жизни еще до захода солнца. Но едва они скрылись из виду» спускаясь к пристани, со стороны восточного флигеля послышались крики. Я помчался туда.
Один из двух солдат звал своего товарища на помощь. Трое поселян, застав его под крепостной стеной в ту самую минуту, когда он, спустив кюлоты, справлял нужду, волокли несчастного по траве, а штаны так и болтались у него на коленях. Солдат бился, изворачивался так и сяк, но мешала слишком тяжелая броня. Его вопль захлебнулся в крови, хлынувшей из перерезанной глотки.
Не успел я прийти в себя после этого жестокого зрелища, как мое присутствие было замечено Свенном Мунтхе, который был там, он-то и вложил оружие в руку палача. Он приказал схватить меня и разделаться со мной подобным же манером. Тут у меня пропало всякое желание умереть.
Я скатился вниз по лестнице, ведущей в библиотеку, и выскочил из замка через дверь буфетной, откуда в два счета добежал до крепостного вала и взобрался на него.
Роща скрыла меня от глаз преследователей. Гогот гусей и утиное кряканье приветствовали мое удачное бегство.
Наконец я остановился, запыхавшись, на вершине самой высокой прибрежной скалы Гамлегора, откуда по ветвям большущего дерева, зависшего над пропастью, и по узенькому каменному карнизу пробрался в свое давнее убежище – грот, некогда прятавший меня от ужасов моих детских лет.
Там я притаился, навострив уши. Прибой гремел в расщелинах скалы, как пушечная пальба. Чайки орали без устали. С неба низвергались потоки дождя. Больше ничего не было слышно.
Наступила ночь, и я стал молиться. «Господи, дай мне сил не усомниться в моем Сеньоре, сделай так, чтобы не по его воле я остался покинутым здесь, или пусть он испытает раскаяние, если это все же случилось. И ты, мой небесный брат, – продолжал я, растирая озябшими ладонями его тощее тело, дрожащее так, словно бы и оно уже боялось погибнуть со мной вместе, – помолись Христу, чтобы он послал мне помощь».
В то же мгновение я услышал слабый голосок, он шепнул: «Йеппе!» Я содрогнулся: над моим гротом в скале чернела еще одна впадина, из нее выглядывала девчонка в отсыревшем платье, с узким личиком и светлыми волосами, склеенными запекшейся кровью, словно перья вымокшей птицы. То была Керсти, дочь Мунтхе.
«Прошло уж больше двух недель, как я убежала от моего отца и матери, – сказала она. – Сам видишь, до чего меня довели лишения, вот лежу здесь, упала, мои кости переломаны. И я давно ничего не пила».
Собрав немного воды, что низвергалась с неба, я стал по капле вливать ее в потрескавшиеся губы девушки. Когда Дождь прекратился и небо очистилось, я смог при лунном свете разглядеть ее лицо. Оно было бледно, словно мукой присыпано, совсем как у мертвеца, и меня охватила огромная жалость. Я колебался, мучимый потребностью непременно помочь ей и страхом перед расплатой, которую местные жители сулили всем, кто был предан их ненавистному господину. При мысли, что ценой моих мучений жребий Сеньора, быть может, станет полегче, а эта бедняжка будет спасена, я совсем было решил сдаться. Да и не хватит же у Свенна Мунтхе духу обречь меня на погибель, если я верну ему дочь!
