Николай Самвелян - Казачий разъезд
«Кто «они»?» — спросила Мария.
«Ну, разные «они». Сейчас шведы, раньше были татары, а до них были и другие. Не за себя борюсь. За детей своих».
Ну, а у Лянскоронского детей не было. Да и семьей не спешил обзаводиться. Он был занят самим собой.
Туман за окном стал еще плотнее. Он не рассеялся и днем. И на следующий день. Мария не знала, что это и был тот самый знаменитый «семидневный» львовский туман, который вошел в легенды и позднее его считали чуть ли не божьей карой, насланной на город за тайные прегрешения граждан его.
Не было ей ведомо, конечно, и другое: что в ту самую минуту, когда она проснулась в ночи от ощущения удушья, доживал свои последние минуты сотник Подольский, ее Василий. После меткого выстрела Карла Василий ничего не ощущал и не помнил до минуты, пока его не принесли в лагерь. Тут он вдруг открыл глаза и одновременно ощутил острую боль в груди, отдающую в плечи и в живот.
Над ним склонился «ничейный солдат».
— Воды? — спросил он.
Василий попытался сказать «да», но не смог, хотел подняться на локте, но тело не слушалось.
— Нельзя ему воды, — сказал кто-то. — При такой ране воды не дают.
— Уже все равно, — ответил «ничейный солдат». — Он свое отвоевал.
— Замолчи. Слышит ведь…
— Ну и что же, что слышит? Он смело жил, смело и умрет. Пей, браток!
Струйка воды из фляги потекла по подбородку. Это еще Василий чувствовал. Он сумел собраться с силами и тихо прошептал:
— Михайле сказать, чтобы письмо отправил…
«Ничейный солдат» не знал, о каком именно письме идет речь, но кивнул:
— Всенепременно. Не волнуйся, — и тут же склонил голову: — Все. Кончился. Спи спокойно, браток. Спи спокойно, пане сотнику Подольский!
Когда ночью наспех, кое-как рыли могилу, чтобы похоронить Василия до начала битвы, вдруг, откуда ни возьмись, объявилась отосланная из отряда девица Евдокия. Она заплакала было, заголосила, но кто-то из казаков грубо дернул ее за косу:
— Молчи, швед услышит! Завтра о многих плакать придется.
Евдокия умолкла. Она стояла, стиснув руки у подбородка, смотрела на застывшее лицо Василия.
— Боже мой! Боже мой! — шептала Евдокия. — Не верю! Не верю тебе, боже, если ты разрешил такое!
Вот чего не знала панна Мария в ночь, с которой и начался во Львове «семидневный туман».
Часть третья
Заря Полтавы
Крману довелось провести несколько очень трудных часов. Он то засыпал, то просыпался и с удивлением замечал, что лежит в постели с холодным компрессом на голове. На столе стояла банка, в которой плавали жирные, напившиеся крови пиявки, а рядом с ними — тощие и худые, те, которые еще не успели напиться крови Крмана.
— Они похожи на ксендзов.
— Кто? — спросил сидевший в изголовье ложа Погорский.
— Пиявки. Одни — на старых и толстых ксендзов, а другие — на юных и тоненьких.
— Успокойся и выпей молока.
— Я спокоен. Мальчика похоронили?
— Спи, Даниил.
В минуты просветления мир вновь обретал для Крмана осязаемость и предметность. Он с удивлением подносил к глазам и рассматривал собственные руки, будто не мог поверить, что они существуют в реальности, гладил шероховатую простыню, которой был покрыт, глядел в окно.
— Анна! — позвал он однажды.
Погорский наклонился над Крманом.
— О ком ты? Тебе лучше?
— Да, лучше! — шептал Крман и вновь засыпал, чтобы через час проснуться в холодном поту.
— Костры все еще горят?
— Не думай ты о кострах, Даниил. Из-за них ты и заболел. Понимаю, что устал. В таком походе и юноши теряют рассудок. А мы с тобой, слава богу, люди в возрасте. Если отдать себе в этом отчет, станет легче.
— Все русские — язычники, — продолжал Крман. — Они только для виду приняли христианство. Мне эта мысль давно покоя не дает. Они и сражаются, как язычники. У них нет самого главного, что делает человека осторожным в мыслях и поступках, — понятия о том, что все мы смертны. У них даже дети какие-то шалые. На моих глазах один мальчишка навлек на себя гибель только для того, чтобы удалась русская кавалерийская атака. Горят ли костры?
— Нет, Даниил, король сам совершил атаку на тех, кто эти костры зажигает… Хотя король был ранен, и тяжело, ему удалось добиться того, что огни по ночам больше не горят. Лежи спокойно!
— Что? — поднялся на своем ложе Крман, отчего мокрое полотенце свалилось со лба ему на грудь. — Неужели костров больше нет?
— Нет их и больше не будет. Ляг удобнее, отдохни. Завтра надо быть на ногах. Уже сегодня ночью или поутру может случиться генеральное сражение. Русские перешли реку.
— Я поднимусь сейчас же! — заявил Крман. — Среди сражающихся может быть один мой знакомый. Я хотел бы отвести опасность от его груди.
— Какую опасность? От чьей груди? Успокойся, Даниил! Сейчас же ляг!
Но Крман, пошатываясь, сделал шаг к табурету, на котором была сложена его одежда. Погорский понял, что Крмана не остановить, и помог ему. Поддерживая под руку, вывел на улицу.
— Что, Даниил, тяжело?
— Голова кружится, и ноги не слушаются.
— Может, вернемся?
— Нет, идем. Я должен его видеть.
— Кого?
— Что за огни у барака короля? Я весь потный, и меня знобит. Идем, надо спешить.
Не доходя до королевского барака, они натолкнулись на группу из шести вооруженных людей. В темноте трудно было бы разобрать, кто это, если бы не характерное сухое покашливание Мазепы. С ним были Орлик, Войнаровский и какие-то неизвестные Крману и Погорскому люди.
— Ага! — сказал Мазепа вместо приветствия. — Значит, выжил. Это хорошо. Набирайся сил. Сегодня придется или преследовать неприятеля, или же бежать от него. В последнем случае нам понадобятся особо резвые кони. Вот, кстати, и кавалерия выстроилась на флангах, а в центре — пехота. Где же король? Что-то его не видать.
— Как не видать? Как раз драбанты выносят его из барака.
— У тебя, Орлик, глаза моложе. На носилках Карл?
— Он.
Когда подошли поближе, то увидели, что носилки были поставлены на оторванные от повозки оси. В этот импровизированный экипаж впрягли двух лошадей. Короля окружали два эскадрона конницы. Заметив Мазепу, король жестом подозвал его:
— Прошу отправиться в обоз, охраняемый казаками, и подбодрить их, так как сейчас считаю нужным лично вселить веру в победу моим войскам.
— Конечно, — поспешно согласился гетман. — Я сейчас же отправлюсь и воодушевлю казаков.
Но минул час, другой. Русского нападения не последовало. Крман сидел на камне, на плаще, подложенном заботливым Погорским.
— Скоро рассвет. Боя не будет. Русские не соизволили напасть. Вернемся домой, Даниил?
Крман кивнул. Он не помнил, как они добрели до хаты и как он оказался в постели. Дальше снова были томительные дни в полудреме. Иногда к нему возвращалось ясное сознание. Тогда он спрашивал у Погорского, состоялось ли сражение. Нет, сражения не было, хотя, казалось, все шло к нему. Наконец поздно вечером распространились слухи, что король решил сам атаковать русских, чтобы не допустить подхода к ним подкреплений.
— Надо собрать вещи, — сказал Даниил, — и седлать коней. Я уже вполне здоров, хоть и слаб. Если будет бой, надо быть готовыми к чему угодно. В последние дни я или спал, или же думал о русских. Они не похожи на нас. Уверяю тебя. Ни в любви, ни в бою, ни в чем они не знают удержу, той границы, которая помогает человеку поступать разумно и выживать. Седлай коней!
Несмотря на протесты Погорского, Даниил заставил собрать нехитрое их имущество, которое вполне уместилось в двух кофрах. Кофры погрузили на коней. Притворили дверь хаты, брошенной хозяевами еще при приближении шведов.
— Меня пугают твои действия, Даниил.
— И меня самого тоже, — ответил Крман. — Но в хату мы больше не вернемся. Сейчас лучше всего быть подле Мазепы.
— Почему?
— Он лучше других, лучше, чем сам король, сумеет оценить обстановку.
— Не пойму твоей мысли.
— А у меня и нет никаких мыслей. У меня есть страх. Огромный страх, который стал вот здесь, в горле, комком и не дает продохнуть.
— Да что за прихоть беседовать с Мазепой? Уверяю, это не самый умный человек на земле.
— Наверное. Но ему больше, чем другим, понятны и шведы и русские. Он ведь из тех русских, который хотел бы стать шведом. Ему будет ясно, что происходит.
Погорский решил, что Крман заговаривается. Да и не удивительно: кто в состоянии выдержать трудности этого невероятного похода, равного которому не было, наверное, от времен вторжения персов в Скифию! Но кто знает, может быть, и персам было не легче? Может быть, все они сошли с ума от странной войны на бесконечных равнинах, где искали большого боя, в котором можно было бы победить скифов. Но скифы решительно не пошли навстречу желаниям Дария. Напротив, они вели себя крайне негостеприимно — тревожили персов внезапными набегами, отступая, выжигали степи, а затем прислали странные дары — пять стрел, птицу, мышь и лягушку, — символический смысл которых по сей день никто так и не смог распознать.
