Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь
— Видите ли, сударь, я боюсь, что пуля сначала задела мускулы нижней части живота и, поднявшись, застряла в спинным хребте, именуемом иначе греческим словом рахис. Думать так заставляет меня то обстоятельство, что у вас отнялись и похолодели ноги. Этот патогномонический признак редко обманывает, и в таком случае…
— Ружейный выстрел в упор и пуля в спинном хребте! Черт! Больше чем надо, доктор, чтобы отравиться ad patres[64].
— Нет, он будет жить! Он будет жить! — закричал Мержи, уставясь блуждающими глазами на доктора и крепко схватив его за руку.
— Да, он будет жить еще час, может быть, два, — холодно ответил метр Бризар: — он — человек здоровый.
Мержи снова упал на колени, схватил брата за руку, и поток слез оросил стальную перчатку, которая была надета на раненом.
— Часа два? — переспросил Жорж. — Тем лучше: я боялся, что дольше придется мучиться.
— Нет, этого не может быть! — воскликнул, рыдая, Мержи. — Жорж, ты не умрешь! Брат не может умереть от руки брата!
— Полно, успокойся и не тряси меня. Каждое твое движение причиняет мне боль. Теперь я не очень мучаюсь, пусть это так и продолжается… как говорил Запп, падая с высокой колокольни.
Мержи сел около матраца, положив голову на колени и закрыв лицо руками. Он был неподвижен и находился как бы в полудремоте; только время от времени по всему телу его пробегала судорожная дрожь как в лихорадке, и стоны, не похожие на звуки человеческого голоса, с трудом вырывались из его груди.
Хирург сделал перевязки, чтобы только остановить кровь, и с полным хладнокровием вытер свой зонд.
— Я советую вам приготовиться, — сказал он. — Если вам угодно пастора, их тут сколько угодно. Если же вы предпочитаете католического священника, то и такого вам найдут. Я только что видел какого-то монаха, которого наши взяли в плен. Да вон он там исповедует папистского офицера, который при смерти.
— Пускай мне дадут пить, — ответил капитан.
— От этого воздержитесь. Вы умрете на час раньше.
— Час жизни дешевле стакана вина. Прощайте, доктор. Рядом со мною человек с нетерпением вас дожидается.
— Кого же вам прислать: пастора или монаха?
— Ни того, ни другого!
— Как так?
— Оставьте меня в покое!
Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.
— Черт возьми! — воскликнул он, — вот славная рана! Эти черти добровольцы здорово бьют!
— Я поправлюсь, не правда ли? — спросил раненый слабым голосом.
— Вздохните немного, — сказал метр Бризар.
Раздалось что-то вроде слабого свиста, — это воздух вышел из груди Бевиля через рану, и кровь забила красной пеной.
Хирург присвистнул, словно подражая этому странному звуку, потом наскоро положил компресс, забрал свои инструменты и собирался уйти. Меж тем Бевиль блестящими, как два факела, глазами следил за всеми его движениями.
— Как же, доктор? — спросил он дрожащим голосом.
— Укладывайте вещи в дорогу, — холодно ответил хирург и удалился.
— Увы! Умереть таким молодым! — воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившую ему изголовьем.
Капитан Жорж просил пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец, — странное человеколюбие, служащее только для того, чтобы продлить страдание! В эту минуту в зал вошли ла Ну и капитан Дитрих в сопровождении других офицеров, чтобы посетить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и ла Ну, опершись на рукоять своей шпаги, переводил с брата на брата свои глаза, в которых отражалась вся душевная боль, испытываемая им при этом печальном зрелище.
Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.
— Капитан, — произнес он, — вы — старый солдат?
— Да, старый солдат. От порохового дыма борода скорее седеет, чем от лет. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.
— Скажите, что бы вы сделали, если были бы ранены, как я?
Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший их видеть и судить, насколько они тяжелы.
— Я привел бы в порядок свою совесть, — ответил он, — и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если бы поблизости нашлась бутылка.
— Ну так вот, я у них прошу только их скверного ларошельского вина, и это дурачье не хочет мне дать.
Дитрих отстегнул свою флягу внушительной величины и собирался передать ее раненому.
— Что вы делаете, капитан? — воскликнул какой-то стрелок. — Доктор сказал, что он сейчас же умрет, если выпьет чего-нибудь.
— Ну, так что же? По крайней мере, перед смертью он получит маленькое удовольствие! Получайте, молодчина! Очень жалею, что не могу вам предложить лучшего вина.
— Вы — добрый человек, капитан Дитрих, — произнес Жорж, выпив вина. Потом, протягивая флягу своему соседу: — А ты, бедный мой Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль покачал головою и ничего не ответил.
— Ах, — сказал Жорж, — еще мука! Неужели не дадут мне умереть спокойно? — Он увидел, что к нему приближается пастор с библией под мышкой.
— Сын мой, — начал пастор, — раз вы сейчас…
— Довольно, довольно! Я знаю все, что вы мне скажете, но это — потерянный труд! Я — католик.
— Католик?! — воскликнул Бевиль. — Значит, ты не атеист?
— Но некогда, — продолжал пастор, — вы были воспитаны в законах реформатской религии; и в этот торжественный и страшный час, когда вам предстоит предстать перед высшим судьей поступков и совести…
— Я — католик. Оставьте меня в покое!
— Но…
— Капитан Дитрих, не сжалитесь ли вы надо мною? Вы уже оказали мне одну услугу; я прошу вас оказать и другую. Сделайте так, чтобы я мог умереть без увещаний и проповедей.
— Удалитесь, — сказал капитан пастору: — вы видите, что он не расположен вас слушать!
Ла Ну дал знак монаху, который сейчас же подошел.
— Вот духовное лицо вашей веры, — обратился он к капитану Жоржу, — мы не стесняем свободы совести.
— Монах или пастор, пусть они убираются к черту! — ответил раненый. Монах и пастор стояли по обе стороны постели и, казалось, расположены были оспаривать один у другого умирающего.
— Капитан — католик, — произнес монах.
— Но он родился протестантом, — возразил пастор, — он принадлежит мне.
— Но он обратился в католичество.
— Но умереть он желает в вере своих отцов.
— Исповедуйте свои грехи, сын мой.
— Прочтите символ веры, сын мой.
— Не правда ли, вы умрете, как добрый католик…
— Удалите этого антихристова приспешника! — воскликнул пастор, чувствуя, что большинство присутствующих на его стороне.
Какой-то солдат из ревностных гугенотов сейчас же схватил монаха за веревочный пояс и оттащил его, крича:
— Вон отсюда, бритая макушка! Висельник! Уже давным-давно в Ла-Рошели не служат обеден!
— Остановитесь, — произнес ла Ну. — Если капитан хочет исповедоваться, то даю слово, что никто не воспрепятствует ему в этом.
— Большое спасибо, господин ла Ну… — сказал умирающий слабым голосом.
— Вы все свидетели, — вступился монах, — он хочет, исповедоваться.
— Нет, черт бы меня побрал!
— Он возвращается к вере предков, — воскликнул пастор.
— Нет, тысяча чертей! Оба оставьте меня! Что я, умер уже, что ли, что вороны дерутся из-за моего трупа? Я не хочу ни ваших обеден, ни ваших псалмов!
— Он богохульствует! — разом воскликнули служители враждующих культов.
— Однако нужно же во что-нибудь верить, — произнес капитан Дитрих с невозмутимым хладнокровием.
— Я верю… что вы — славный человек и избавите меня от этих гарпий[65]… Да, уходите и дайте мне умереть, как собаке!
— Так и умирай, как собака! — сказал с негодованием пастор, удаляясь. Монах сотворил крестное знамение и подошел к постели Бевиля.
Ла Ну и Мержи остановили пастора.
— Сделайте последнюю попытку, — сказал Мержи. — Сжальтесь над ним, сжальтесь надо мною!
— Сударь, — обратился ла Ну к умирающему, — поверьте старому солдату: увещания человека, посвятившего себя богу, могут смягчить последние минуты умирающего. Не следуйте внушениям преступной суетности и не губите вашей души из-за пустой бравады.
— Сударь, — ответил капитан, — я не с сегодняшнего дня начал помышлять о смерти. Я не имею надобности в чьих бы то ни было увещеваниях для того, чтобы подготовиться к ней. Я никогда не любил бравад, и в данную минуту менее чем когда бы то ни было склонен к ним. Но, черт побери, мне нечего делать с их побасенками!
Пастор пожал плечами. Ла Ну вздохнул, и оба медленно отошли, опустив голову.
— Друг мой, — начал Дитрих, — должно быть, вы чертовски мучаетесь, если говорите такие слова.
— Да, капитан, я чертовски мучаюсь.
