Фаина Гримберг - Княжна Тараканова
Елизавета быстро – мелкими шажками – спешила вслед за тюремщицей. Та вывела ее – через широкий, мощенный кругловатыми булыжниками двор – к большим воротам. Охранники выпустили Елизавету и, очутившись у ворот, но уже снаружи, она подумала, что не простилась со своей провожатой… Елизавета, конечно, могла бы подумать, куда ей теперь деваться, без денег, без необходимых бумаг; но ни о чем таком она подумать не успела. Карета, судя по дальнейшим событиям, поджидавшая ее, теперь подъехала поближе. Кучер наклонил голову и произнес с козел на французском, но на каком-то, как ей показалось, не совсем правильном французском, что «мадемуазель» должна сесть в карету. Она подошла совсем близко, потянула дверцу и уселась. Капризничать, отказываться – не имело смысла. Куда ей было деваться? А так ее хоть куда-то повезут!.. В каретах и прочих экипажах и их возницах она уже выучилась разбираться. Это было то самое, что обыкновенно именуют выражением: «жизнь научила»… Эта карета походила на заурядную наемную, и кучер был соответственный…
Елизавета благоразумно не глядела в окошко кареты. И ведь все равно, разве все города не похожи друг на друга? И лучше будет, то есть, конечно, будет лучше, если ее поменьше будут видеть!..
Ее привезли в большой дом на берегу канала или реки. Возница передал ее, что называется, с рук на руки, пожилой женщине, одетой в черное. Эта женщина, ни о чем не спрашивая, отвела Елизавету в туалетную комнату, где две служанки вымыли гостью (если ее возможно было назвать гостьей!), расчесали и убрали в простую прическу ее волосы и переодели. Новое платье было даже нарядным. Елизавета ощутила простую радость. Она знала, что глаза ее сейчас заблестели энергически. Это было хорошо, то, что глаза блестели…
Ее отвели в большую столовую, где за накрытым столом сидел уже знакомый ей старик. Она еще более обрадовалась, когда увидела его. В сущности, он был добр к ней. Он и сейчас был к ней добр. Он сказал, добродушно и странновато укорительно, что вот, он выполнил свои обещания:
– Вас ведь относительно недурно содержали, дитя мое, и в достаточной степени скоро отпустили на свободу! Не так ли?..
Конечно, так оно и было! Она уже сидела за столом против него, пила вино и ела заячий паштет. Сидеть в хорошей комнате, есть, пользуясь серебряной тяжеленькой вилкой, было очень приятно. Старик улыбался и тоже ел и пил вино. Он сказал, что не намерен принуждать ее… Она подняла от тарелки веселые, блестящие, темные глаза…
– Да!.. – Она почти воскликнула, почти пропела громко это французское «да»!..
Конечно же, она отдалась ему без малейшего принуждения с его стороны. Иначе и быть не могло. Она должна была отблагодарить его. Если бы она попала не к нему, а к другому, то, быть может, все еще сидела бы в тюрьме! За освобождение надо было благодарить! А чем она могла благодарить? Только своим живым юным телом, своей близостью, быстрыми взглядами своих горячих глаз… Наверное, она могла бы попытаться привязать этого человека, могла бы попытаться стать его любовницей на долгое время… Но она ни о чем таком не думала. Ему очень нравилось проводить время с ней, в ее девической, почти ребяческой болтовне было много прелести, остроумия, неожиданных знаний, легко выказываемых. Он очень осторожно, исподволь, пытался все-таки выяснить для себя, кто же она. Но она головы не теряла, держала себя в руках. И было в ней нечто тревожащее, что отвращает мужчину от женщины, даже от самой красивой! Да, было что-то, что никак нельзя было разгадать, сделать совсем простым. И речь даже и не шла о ее истинном происхождении. Бог с этим, с ее происхождением! Наверняка оно не заключало в себе никаких тайн, потому-то она свое истинное происхождение и скрывала!.. Но было в ней это – непокорство, тревожащее, такое тревожащее… Но все равно он был ей благодарен. Она искренне и просто отблагодарила его, а теперь он, в свою очередь, был благодарен ей. Он говорил, что хотел бы устроить ее судьбу…
– …но я понимаю, милая, что я могу помочь вам только деньгами. Кажется, вам больше ничего не надо?..
Она напомнила ему о бумагах. Он не лукавил, он и вправду позабыл. Он сказал, что, конечно же, у нее будут все необходимые бумаги…
Она прожила в этом доме недели две. Однажды она спросила его, кто он, то есть спросила не сразу, не в первый же день, а потом, потом, когда уже несколько дней прошло. Он спросил, на этот раз с некоторым лукавством, что она о нем думает, то есть о том, кто он.
– Вы не начальник тюрьмы, – ответила она.
Он старчески глуховато рассмеялся и подтвердил, что он не начальник тюрьмы…
– Я, знаешь ли, австрийский наместник, граф Кобенцль… – Он снова рассмеялся.
Она предположила, что дом, где они сейчас находятся, он нарочно нанял. Он сказал ей, что она проницательна.
– Нет, – парировала она, – я не проницательная, я просто догадливая…
Она лежала в хорошей спальне, на большой постели под пологом. Постель была застлана тонким бельем. Она редко оставалась одна, но раза два граф надолго уезжал. Она отдыхала, могла весь день пролежать в постели, вдруг сильно потягивалась, вытягивалась, ощущая силу своего молодого тела, такого живого… В детстве она бегала справлять нужду в хлев или на задний двор, но в тюрьме ей был неприятен запах помойной лохани, и теперь ей было, напротив, приятно справлять нужду за ширмой, на судне, вставленном в обитое мягким бархатом кресло… Ее немного удивляло одно странное свойство ее натуры, открывшееся ей внезапно именно в отношениях с Кобенцлем. Ей казалось, что телесная близость с мужчинами изощряет ее ум; нет, не делает ее хитрее, а помогает более тонко размышлять, философствовать… В этом и заключалась странность: возможно ли поумнеть, то есть изощрить свой ум в процессе некоторых; впрочем, довольно-таки определенных действий со своим телом, в процессе некоторого соединения своего тела с телом другого человека?.. Но она поняла, что этот вопрос не может иметь точного ответа. Можно только теоретизировать и, пожалуй, теоретизировать до бесконечности…
Старик посмеивался. Она никакого иного имени ему не сказала и он продолжал называть ее «Мадлен». Сама она называла себя в уме Елизаветой, но даже не вздрагивала, когда слышала это «Мадлен». Он говорил, смеясь глуховато, что ведь это просто удивительно, какой переполох может произвести «одна маленькая дурочка». Елизавета молчала. Ей не хотелось быть «маленькой дурочкой», но возражать не имело ни малейшего смысла! Граф говорил, что, согласно доносу, полученному из Бордо, особа, именующая себя Мадлен де Монтерлан и выдающая себя за дочь Их императорского Величества, показывает письма, якобы полученные из Вены от неких доверенных лиц…
– Я знаю, кто писал этот донос! – Она уже не могла не перебить своего собеседника-любовника.
Он все посмеивался:
– Да и я знаю!..
– Это отец Паскаля! Этот человек сразу невзлюбил меня!
Кобенцль похохатывал с довольным видом:
– Отец? Нет, не отец, это сам господин Паскаль!
– Вы лжете!.. – Вот теперь она была совершенно, совершенно искренна в своем возмущении. Но – и снова с некоторым изумлением – отметила про себя, что ее собеседник-любовник может и не различать, когда она пытается обмануть его, а когда говорит правду, потому что ведь речь ее в обоих случаях отличается одинаковой пылкостью…
– Ты имеешь право не верить мне, – сказал он серьезно.
– Я не могу поверить…
– Это все равно, потому что уже не имеет никакого значения. Или ты намереваешься мстить этим господам?
Теперь она тоже невольно смеялась, даже хохотала. Конечно, он был прав, и мстить она не намеревалась!..
Граф рассказал ей, как появление самозванки в Бордо переполошило Вену…
– Ее Величество приказала как возможно скорее задержать тебя. Счастье твое, что императрица питает ко мне доверие. В нескольких подробных письмах я доказал ей, что ты всего лишь маленькая дурочка, пристрастная к роскоши и всевозможной мишуре…[41]
Она все же решилась спросить:
– Вы видите во мне только эту самую «маленькую дурочку»?
– Но я же не могу написать Ее Величеству, что самозванка оказалась весьма начитанной девицей, что все мечты юной особы о свободе, и только о свободе, что прелестная мотовка умеет толковать вкривь и вкось писания д’Аламбера и Руссо! Не мог же я такое написать! И кроме того, я мог бы сказать тебе, что ты напрасно устремляешься прочь от государственной власти! Эта власть так или иначе нагонит тебя. У нее, у этой власти, для каждого из нас, для каждого из подвластных есть место. И будь покойна, для своих противников государство также всегда находит место!..
– В тюрьме. Но можно ведь избежать тюрьмы!..
– Разумеется, можно хоть всю свою жизнь играть роль обезумевшего зайца, на которого это самое государство ведет охоту!..
Она молчала.
– Я знаю, что ты не послушаешься меня, – произнес он старчески-грустно.
