Артамонов Иванович - КУДЕЯР
Колокола позвали верующих к вечерне.
В келью Андриана вошёл Пахомий, молча постоял над хворым Кудеяром — тот уже несколько дней не приходил в сознание.
— Послал я послушника за Козлихой, може, она чем поможет. Вообще-то не люблю я её, многие говорят про неё-колдунья. Да что делать? В Веденееве схоронили Ольку Финогенову, обесчещенную боярином Шуйским и ближними его людьми.
— Боюсь, если Кудеяр очнётся да проведает о случившемся, беды бы не было — любили они друг дружку.
— А ты не сказывай ему о смерти возлюбленной, иначе и впрямь плохо будет.
В келью вошли Козлиха с Акулинкой.
— Марья, ты бы помогла, если можешь, парню, плох он.
— Сама вижу, что плох: бредёт он по узенькой тропочке середь болота, с кочки на кочку перепрыгивает, вот-вот в трясину провалится да и сгинет. Есть у меня травы целебные, коренья лютые, да без пользы они для него, надобно было раньше меня покликать. А теперь далеко он ушёл по кочкам-то, не достать мне его ни плакун-травою, ни тирличем, ни орхилином. Может, вот Акулинка его достанет: рука у неё лёгкая, нога быстрая. Стань, Акулинушка, возле болящего, наложи на него руки лёгкие, прогони прочь силу враждебную!
Акулинка вся напряглась, побелела лицом и, вытянув руки, стала водить ими над головой Кудеяра, не касаясь её.
— На море на окияне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь. Повелеваю тебе, Алатырь-камень: сдвинься со своего места, освободи на волю пташку малую. Пташка, пташка, касаточка ясная! Полети на край света, в страну дальнюю, чужеземную, где ворон сидит, живую и мёртвую воду сторожит, Ты пропой тому ворону песенку, расскажи ему весть печальную, про болезнь Кудеяра тяжёлую. Древний ворон седой, птица вещая, дай живой мне воды напиться, от болезни тяжёлой избавиться.
Вполголоса произнося эти слова, девочка водила руками над головой Кудеяра, затем над грудью, а потом вдоль туловища. Неожиданно Кудеяр открыл глаза, приподнялся, сел на лавку.
— Долго же я спал.
— Лежи, лежи, нельзя тебе подыматься.
— Разве я болен? Мне хорошо. А где Олька? Когда я заснул, она была рядом.
— Олька ушла домой в Веденеево, а ты ложись и спи, покуда болен.
Козлиха, Акулинка и отец Пахомий удалились.
Наутро Кудеяр проснулся бодрым, болезнь как будто оставила его, но отец Андриан не разрешил ему подняться. До вечера он лежал не сомкнув глаз и всё смотрел на дверь, ожидая появления Ольки. Наконец решительно поднялся с постели.
— Пойду в Веденеево, проведаю Ольку.
— Ни к чему тебе идти в Веденеево, ты ещё слаб, потом может стать хуже.
— Нет, я обязательно должен сходить в село, чует моё сердце с Олькой что-то случилось, по твоим глазам вижу, что с, ней и вправду стряслась беда.
— Ольки больше нет, сын мой.
— Как — нет? — голос Кудеяра стал вдруг хриплым.
— Ну… умерла она.
— Умерла? Разве может здоровый человек ни с того ни с сего умереть?
— Всё может быть, Кудеяр.
— Нет, ты скажи — отчего она умерла?
— Этого я не ведаю.
Кудеяр стал торопливо натягивать сапоги.
— Христом Богом прошу тебя; не ходи в село!
— Я не верю, что Ольки нет в живых.
— В селе тебе нечего делать, если хочешь, я провожу тебя к её могилке.
— Выходит, она и вправду умерла?
— Да, сын мой.
Кудеяр надолго задумался.
— Хорошо, проводи меня к могилке, я хочу проститься с Олькой.
Андриан с Кудеяром спустились с горы, по узкому мостику перешли речку, миновали лес и вышли к кладбищу. Свежий холмик земли возвышался в стороне от других могил.
— Вот мы и пришли, — глухо промолвил Андриан, остановившись возле него.
Кудеяр долго стоял молча. Тёплый лёгкий ветер шевелил его волосы, раскачивал длинный стебель ромашки. Кудеяр сорвал цветок, положил его на Олькину могилу.
— Почему ты не хочешь сказать мне, отчего умерла Олька?
— Сейчас ты болен, а когда поправишься, всё узнаешь. Я и сам толком ничего не ведаю.
— Если Ольку схоронили в стороне от других могил, значит, она… сама пожелала принять смерть. Это правда?
— Правда, Кудеяр.
— Но почему, почему?
— Потому, сынок, — раздался сзади глухой голос матери Ольки Пелагеи, — что угодила она в лапы лютого зверя Андрея Шуйского. Не стерпела дочка позора и наложила на себя руки.
— Я убью его! — Кудеяр шагнул в сторону боярских хором.
— Не спеши, сынок, сегодня утром боярин Шуйский уехал.
— Куда он уехал?
— Кто его знает? Один говорит-в Суздаль, там у него поместья есть. Другие бают — в Москву боярин подался. Великий князь гнев на него положил, пока он во Пскове наместничал, а ныне будто бы вновь к себе призвал.
Кудеяр требовательно посмотрел Андриану в глаза.
— Я не могу оставаться здесь, хочу немедля податься в Суздаль, да только коня у меня нет. Как быть?
Андриан понял, что никакая сила не удержит сейчас Кудеяра в монастыре, поэтому решил не противиться понапрасну, а чтобы парень не натворил глупостей и не угодил в беду, надумал вместе с ним ехать в Суздаль, где они едва ли застанут боярина Шуйского, а там, глядишь, гнев уляжется и всё минует.
— Коня добыть нетрудно, только вот болен ты, не повременить ли с поездкой?
— Нет, я чувствую себя хорошо.
— Тогда попросим у отца Пахомия на время двух лошадей. Я поеду с тобой в Суздаль.
Кудеяр удивился последним словам отца Андриана, во противиться не стал.
В Суздаль прибыли под вечер, остановились в доме Аверьяновых, у которых в бытность послужильцем Тучковых Андриану нередко приходилось жить, когда он приезжал к матушке Ульянее в Покровский монастырь.
Фёдор и Лукерья, сильно состарившиеся, приветливо встретили гостей.
— Давненько в нашу избу никто не наведывался, не обессудьте за беспорядок, — Фёдор показал на груды лука, репы и моркови, рассыпанные по полу, — весь день нынче на огороде копались, подсушим маненько да на базар свезём.
— Дело известное, — отозвался Андриан, — липец[76]на дворе, а у крестьянина забот полон рот.
— Верно молвил, гостюшко, — согласилась Лукерья, — нынче вон гряды копали, а завтра на покос надобно отправляться, не зря ведь в народе сказывают: Кузьма и Демьян[77] пришли — на покос пошли. Промешкаешь с покосом, сена не запасёшь, чем зимою скотину кормить станешь?
— Тебе, — обратился хозяин дома к Лукерье, — не запамятовать бы красильных трав набрать, ныне для этого самое время.
— Думала уж о том, дня через два намеревалась сходить в лес.
— Какие же травы ты собираешь для крашения холстов? — спросил Андриан.
— Для крашенин[78] я зверобой беру; ежели его вместе с мятой отварить, то холстина окрашивается в рудо-жёлтый или кроваво-красный цвет, Для окраски льняного холста в жёлтый цвет хорош дрок. Только не часто эта трава попадается, вместо неё жёлтые головки купавок или кору орешника можно употреблять.
— Ну а ежели в какой другой цвет холст нужно окрасить?
— В какой — другой?
— Ну, например, в синий?
— Для этого трава синило[79] есть, Только окрасить холст сей травой непросто. Высушенные и измельчённые листья я замешиваю в тесто, а потом добавляю немного извёстки. Если это тесто разбавить водой и замочить в нём холст, то получится зелёная крашенина, на воздухе она постепенно синеет. Куда проще синюю крашенину можно сделать с помощью цветов василька, благо его у нас на полях видимо-невидимо.
Лукерья ещё долго могла бы рассказывать о разных травах, используемых в хозяйстве, но этот разговор не занимал Кудеяра, поэтому Андриан перевёл разговор на другое:
— В Заволжье, в своём имении Веденеево, на днях боярин Андрей Михайлович Шуйский был, так его слуги у нас в ските лошадей взяли да так и не вернули, а сами скрылись неизвестно куда. Хотелось бы нам отыскать тех слуг, чтобы попытаться возвратить скитских лошадей.
Лицо Фёдора посмурнело.
— Ищи теперича ветра в поле! Боярин Шуйский вместе со своими людишками два дня назад был в Суздале, так тут такое творилось, что и во время татарского нашествия редко бывает, Наозоровали, понасильничали вволю.
— Где же ныне Шуйский?
— Из Суздаля боярин по велению великого князя отбыл в Москву.
— Думается мне, — многозначительно посмотрел Андриан на Кудеяра, — не видать нам своих лошадей, придётся ни с чем возвращаться в скит.
— Что с возу упало, то пропало, — поддержал его Фёдор, — даже если бы вы застали здесь боярина Шуйского, его слуги всё равно не вернули бы вам лошадей. Не люди они, а тати с большой дороги!
Кудеяру наскучили разговоры о красильных травах, погоде, Шуйских, ему нестерпимо захотелось побыть одному, наедине со своим горем, которое впервые за эти дни он ощутил в полной мере. Он вышел на двор, миновал ворота и по поросшей гусиной лапкой тропке спустился к Каменке. От реки веяло прохладой. В сиреневом полумраке громко, сладострастно стонали лягушки. Но ничто не занимало сейчас юношу. Казалось, будто глухая стена отгородила его от окружающего мира. Вечерний туман клубился за рекой, а Кудеяру казалось, будто это Олька в белом своём платье, расшитом дивными узорами, медленно движется к нему, широко раскинув руки, улыбаясь чему-то неведомому, прекрасному.
