Валентин Пронин - Катулл
Катулл вздохнул, уходя от пленительной красоты Артемисиона. Поддавшись всеобщей страсти путешествующих зевак, он купил в подарок отцу бронзовый макет храма, а матери — стеклянную вазу с тем же изображением.
В Галикарнасе он не миновал обязательного осмотра гробницы Мавзола, которому жена взгромоздила такое циклопическое надгробие, что, упомянутое во многих письмах, справочниках и географических трудах, имя ничтожного царька зацепилось в капризной памяти человечества. Мавзолей когда-то украшали статуи прославленных скульпторов Скопаса и Лeoxapa. Теперь их, разумеется, нет, да и сама гробница, видимо, простоит недолго: постепенно ее растащат по частям, а остальное — развалится.
Катулл разыскал на городском кладбище могилу поэта Гераклида, друга Каллимаха Александрийского. Могила заброшена, но ведь имя Гераклида помнят любители поэзии, а какую прелестную трогательную элегию посвятил ему Каллимах… Оканчивается она строками светлой грусти и надежды на поэтическое бессмертие:
…Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг!Но еще живы твои соловьиные песни. Жестокий,Всеуносящий Аид рук не наложит на них.
Что ж, если будет забыт Гераклид, то его имя останется в стихах великого Каллимаха. Если же канут в вечность творения Каллимаха, то…
Катулл задумался над пыльной плитой с полустершейся эпитафией.
А сколько проживут его, Катулла, элегии и эпиграммы? Может быть, они умрут раньше, чем окончится для него самого надоевшая суета жизни? Вспомнят ли о нем в грядущих поколениях? Станет ли молчаливый путник искать его заброшенную могилу?
Он покинул Азию и увидел Родос, знаменитый именами философов и поэтов. Корабль вошел в гавань, минуя гигантскую статую бога Гелиоса, прекрасного мраморного юноши с золотым венцом на голове. Это было «чудо света», наряду с фаросским маяком, египетскими пирамидами и чудовищным Сфинксом, упомянутое во всех географических описаниях. Путешествующие римляне восторженно ахали и запрокидывали головы, когда корабли, будто ничтожные скорлупки, проплывали меж расставленных ног родосского колосса. Одни говорили, что неплохо бы перевезти статую в Рим и поставить на тибрской пристани, другие удивлялись, что золотой венец еще не переплавлен в звонкие ауреи (впрочем, достоверность золота в венце была сомнительна), третьи мечтали залезть на голову Гелиоса и нацарапать там свое имя. Нашелся мрачный центурион, заявивший, что, по его мнению, статую надо разбить, как оскорбляющую величие Римской республики, ибо такой должна быть только фигура непобедимого Марса.
Катулл подумал о том, сколько вдохновения и труда понадобилось эллинским мастерам, чтобы создать столь грандиозное, возвышающее человеческую душу творение, и сколько упорства, сколько самоотверженности и силы требует воистину великое творчество.
Изогнутый нос галеры мерно поднимал и опускал Катулла над гребнями волн. Катулл размышлял и грезил среди блещущего неоглядного простора. Золотой венец Гелиоса утонул в синей пучине, впереди белели берега Греции.
Катулл глубоко вдыхал подсоленный ветерок и следил за веселой игрой дельфинов. Ему казалось, что он свободен, как летящие над ним с криками морские птицы, свободен от забот, мелочной суеты и мучительных воспоминаний.
Хотел бы он, смятенный поэт, пуститься в неведомые дали и обогнуть Ойкумену?
Приходила Ирония — знакомая гостья — и оживляла его раздумья. Два с половиной столетия назад Аристарх Самосский доказал, что Земля — шар и вращается вокруг Солнца, а не наоборот. Мудрые греки Платон и Аристотель утверждали, будто в южной части земного шара есть другие материки и, возможно, там живут антихтоны или антиподы, то есть люди, живущие напротив и во всем противоположные. Катулл усмехался: может быть, там и живет другой Катулл с его мыслями и стихами, вывернутыми наизнанку, и он так же проклято и безнадежно влюблен в анти-Клодию, которая вовсе не красавица, а безобразная замарашка, и она тоже влюблена в анти-Катулла и изменяет с ним анти-Руфу. Меммий там целомудрен, как нежная отроковица, Цезарь уступчив и человеколюбив, Цицерон скромен, а Кальв… огромного роста.
Катулл хохотал про себя, продолжая эту игру. А как же боги? Где их место на той стороне Земли? Скорее всего богов там вообще нет, но… если их нет и здесь?
Впрочем, алтарь анти-Эроса или Антэроса, божества трагической, неразделенной любви, находился неподалеку от Афин, в глубине кипарисовой рощи. Черные камни алтаря были давно холодны, редко пришелец возжигал здесь огонь и совершал жертвоприношение, — трудно найти человека, молящего об отвращении от своего сердца драгоценного дара Афродиты. А этот хмурый римлянин зачем-то забрел сюда и, положив перед высохшей жрицей два серебряных денария, неподвижно смотрел, как она смешивает кровь голубя и змеи и капает ею на шипящие угли…
Катулл возвратился в город. На узких улицах кишели торговцы и покупатели, свободные и рабы, греки и римляне. Как писал некогда Менандр: «Толпа, рынок, акробаты, увеселения, воры», — в Афинах почти ничего не изменилось с тех пор, если не считать шатающихся везде наглых легионеров и любопытствующих римских толстосумов с их дебелыми женами и прилизанными сынками. Римляне спешили трусцой за хитрыми проводниками и разглядывали разрушенные Суллой знаменитые храмы. Они одинаково восторгались творениями старых мастеров и нынешними ремесленными поделками, изготовленными на потребу иностранцам. Каждый римлянин, каждый муниципал и житель провинции, если у него было достаточно денег, считал обязательным для себя побывать в Афинах, чтобы, прихлебывая винцо, с удовольствием рассказывать дома о своих впечатлениях. Гостиницы были переполнены, в тавернах с утра до вечера чавкали и рыгали сотни людей. Войти в Эрехтейон или Парфенон и посмотреть на Фидиеву Палладу оказалось не так-то просто. Пришлось ждать на жаре не меньше часа. Афины утомили Катулла. Греки придумали пословицу: «Ты чурбан, если не видел Афин, осел — если видел и не восторгался, и верблюд — если по своей воле покинул их». Садясь на корабль, отплывавший в Италию, Катулл счел себя ослом и верблюдом одновременно.
III
За неделю до отъезда Катулла из Никеи Цинна привел к нему бородатого вифинца.
— Этот человек может отвезти нас на гору Диндим как раз к весеннему празднику Кибелы, — сказал Цинна.
Культ главной богини Малой Азии давно перекочевал в Грецию, а оттуда в Рим. Жрецы Кибелы — скопцы в женских платьях таскались повсюду со своими гимнами и тимпанами и уговаривали юношей стать «служанкой Диндимены».
Великая Мать Кибела, постепенно смешиваясь с чертами египетской Изиды, финикийской Астарты и греческой Деметры, становилась всеобъемлющим символом плодородия и жизненной силы, наиболее фанатично почитаемой богиней Средиземноморья. Самое знаменитое святилище Кибелы находилось недалеко от Никеи, в горах Иды. Рассказывали, что кровавые и разнузданные обряды, смягченные в Греции и Италии, совершались здесь так же истово, как во времена необозримо далекой древности.
Катулл решил ехать вместе с Цинной и бородатым проводником. Вифинец попросил друзей снять римскую одежду и нарядиться в поношенные хитоны. Предупредил он и о том, что путешествие может оказаться опасным, и предложил взять с собою мечи. Друзья согласились без колебаний.
На рассвете следующего дня они сели в скрипучую двухколесную повозку, запряженную мулом. Вифинец гортанно вскрикнул, и повозка покатила по направлению к снежным вершинам идёиского хребта. Оставив прибрежную равнину с ее пашнями и садами, они стали подниматься по каменистой дороге в горы. Путь пролегал по крутым откосам, усыпанным щебнем и замшелыми грудами валунов.
В горах буйствовала весна, цвел миндаль, дикая слива и повилика. Над сверкающими сединами Иды парили орлы, легкие тени оленей мелькали среди деревьев, иной раз слышался рев медведя или рычанье барса. По горной дороге двигались такие же повозки, влекомые мулами и ослами, и, опираясь на посох, шагали усталые пешеходы. Все путники казались сосредоточенными и угрюмыми, будто стремились к чему-то запретному, неумолимому, страшному, но не могли этого избежать.
На второй день пути Катулл и Цинна остановились в горном селении. Вифинец хлопотал о ночлеге. Они напились козьего молока и расположились под навесом ветхой лачуги. С рассветом им предстояло отправиться в заповедный лес, к храму Кибелы.
Сюда сошлось множество людей из Вифинни и других мест Малой Азии. Немало поклонников Великой Матери приехали с эгейских островов, из Фракии, Беотии и Лакедемона. Горели костры, богомольцы лежали вповалку или сидели, прислонившись к стенам жалких домишек. Не было слышно ни смеха, ни громких разговоров. Только жрецы Кибелы расхаживали по узеньким улочкам и распевали гимны мальчишескими осипшими голосами. Их раскрашенные лица, волосы, заплетенные в косы, расшитые лентами одежды и бесстыдные телодвижения вызывали отвращение у Катулла и Цинны. Женщины сидели среди мужчин, закутав головы покрывалом, к ним никто не смел прикоснуться. В лесу всю ночь стучали тимпаны, сопровождая пляски обезумевших жриц-менад.
