Валентин Пронин - Катулл

Валентин Пронин

Катулл

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Во времена Катилины жил в Риме «латинский Пушкин» — поэт Валерий Катулл.

I

Звякнуло дверное кольцо… Дверь глухо хлопнула, и застучали торопливые шажки… Пожар, что ли? Мятеж в городе?

Катон, читавший у себя в таблине[1], поднял голову.

Вздор! Это спешит с новостями Кальв, знаменитый оратор, едва достающий ему до плеча макушкой. (Шажки стремительно приближались.) Кальв всегда жаждет быть в центре событий — и не только на шумном Форуме, где недостаток роста возмещается его выдающимся красноречием, малыш всюду старается привлечь удивленные взгляды: озадачить, произвести впечатление — его постоянная забота. Он и сейчас наверняка войдет как-нибудь необычно… с кичливым возгласом и вскинутой вверх рукой… Недурно бы испортить тщеславному коротышке эффект внезапного появления.

Скрывая улыбку, Катон склонился над развернутым свитком.

Отброшенный занавес взлетел чуть не до потолка… Качнулись восковые личины предков… И бронзовый светильник грохнулся об пол. «О, разбойник!» — Катон спохватился, но Кальв уже стоял перед ним, бурно-взволнованный, в белоснежной тоге, ниспадающей гармоничными складками, и в башмаках на толстой подошве.

— Хочешь услышать, как нас обозвал Цицерон[2]? — спросил Кальв без предисловий.

Слегка досадуя на свою оплошность, Катон кивнул.

— Представь «отца отечества» и толпу благоговеющих почитателей, — продолжал хлопотливый щеголь. — Муза да пошлет тебе живость воображения… Какова картина! Ни дать ни взять: Аристотель с учениками на дорожках Лицея[3]!

Патетически восклицавший Кальв выглядел забавно: низенький, утомительно-шумный, напомаженный человечек. Сущий лицедей на котурнах. Впрочем, лицо его было прекрасно: мужественное лицо римлянина с черными живыми глазами.

— Нельзя ли без истасканных сравнений?

— Дай мне высказаться в стиле понаторелых адвокатов! Все утро я вынужденно молчал и…

— Что же сказал Цицерон?

— О, всеблагие боги! О, век нетерпения и суеты!

Кальв начал пародийную игру, столь любимую и распространенную в Риме. Если он приходил в приподнятом настроении, то унять его было нелегко.

— Клянусь Юпитером, ты выведешь меня из себя! — с шутливым негодованием вскричал Катон.

— Итак, Цицерон рассуждал о риторике и поэзии…

— И, разумеется, процитировал Энния[4]: «Нравами древними держится Рим и доблестью граждан…»

— В этом доме ничего нельзя рассказать! — возмутился Кальв. — Здесь все заранее знают, и нет смысла молоть горох[5]… Слушай же, грубиян! Пока Цицерон вещал о риторике, толпа завороженно глядела ему в рот. Но лишь только речь зашла о поэзии, поднялся галдеж, как на птичнике, — каждый старался показать себя знатоком. Цицерон переждал, когда болтуны уймутся, а потом произнес небрежно: «Нынче меня донимала бессонница… И я сочинил за ночь пятьсот отличных стихов…»

Катон засмеялся, качая гладко выбритой, как у египтянина, головой.

— О, божественный Марк Туллий! — потешался он. — Клянусь священной тройкой[6], скромность никогда не будет его главным недостатком.

Кальв рассказывал дальше:

— Тут из толпы вынырнул книгоиздатель Кларан и спросил Цицерона: «Что ты думаешь по поводу сообщества молодых поэтов, кропающих безделки и эпиграммы?» — «Ясно, кого ты имеешь в виду, — ответил Цицерон. — Это Валерий Катон — их заводила да еще несколько нагловатых молодцов. С ними стакнулся и оратор Лициний Кальв. Ну, от него-то здравомыслия тем более ожидать не следует. Все они подражают Каллимаху[7], лощеному александрийскому царедворцу. Их неприличные сборища я назвал бы… „попойками неотериков“»[8].

— Неотериков? — переспросил Катон.

— «Отцу отечества» претит легкомыслие, каким он считает искренний и веселый тон. Кроме того, Цицерон намекает на происхождение наших друзей — недавних граждан из северных муниципий[9]…

Сердито нахохлившись, Кальв быстрыми шажками расхаживал перед Катоном.

Катон пожал плечами:

— Когда-то самого Цицерона упрекали именно в том, что он выскочка, плебей из захолустного городишка Арпина…

Катон подошел к книжному шкафу, где хранились заключенные в футляры папирусы. На его худом лице появилось сосредоточенное, почти благоговейное выражение. Катон не домогался государственных должностей и непосредственно не занимался политикой; скандалы Форума увлекали его, как и каждого в Риме, но большую часть досуга и всю душевную энергию он отдавал поэзии и книгам.

— Вот речь Цицерона, произнесенная лет двадцать тому назад, — пояснил Катон, разворачивая один из свитков. — «От меня не скрыто, сколь безмерна ненависть знати к рвению новых людей. Отвернешься — и ты в засаде; дашь хоть самый малый повод для подозрений — и ты под ударом… Вечно мы начеку, вечно мы в труде». Сейчас он наверняка отказался бы от того, что опрометчиво высказывал начинающим адвокатом.

— Каких только противоречивых мнений не найдешь в речах этого лицемерного человека… Ну, и Цицерон! — с неожиданной ненавистью сказал Кальв.

— Цицерон? Опять Цицерон? — воскликнул, заглядывая в таблин, миловидный юноша в выцветшей тоге.

— Фурий! Входи, юное дарование! — крикнул Кальв. — А где твой дружок Аврелий? Вы же неразлучны, как пара идиллических голубков.

Убрав свиток с речами Цицерона, Катон предложил подождать, пока соберутся все…

— …неотерики, — закончил за него Кальв, — Такое название нам придумал все тот же несравненный «отец отечества».

— Так вот отчего вы тут перемывали кости самому речистому среди римлян!

Катон осуждающе покачал головой:

— В ораторском гении Цицерона не превзойти…

— Особенно при самовосхвалении, — добавил Кальв.

— Я понимаю тебя, Лициний, ты не можешь забыть несправедливого обвинения твоего отца[10]…

— Это была политическая игра, грязнейшая из грязных! Оптиматы ненавидели моего отца — защитника плебса. Цицерон — тогда уже двуличный — выбран сенатом для обвинения… Отец не перенес позора… Он покончил с собой в тот день, когда его объявили мздоимцем.

Катон положил руку на плечо Кальва.

— В характере Цицерона много отрицательных черт, — сказал он. — Но он не предаст республику и не потерпит единовластия, ради этого я прощаю ему все недостойные слова и поступки.

Кальв сбросил с плеча руку Катона и, сверкая черными глазами, закричал:

— Какое примерное благонравие! Цицерон — поборник справедливости… Все сенаторы — тоже… А кто был Сулла[11]? Тиран! Кровавое чудовище! И его терпели и боялись!

Фурий испуганно вскочил, ему показалось, что Кальв и Катон поссорились.

Неслышными шагами вошел красивый, стройный Квинт Корнифиций, оратор и поэт. Приветливо улыбаясь, он обнял Катона.

Кальва как подменили: он со смехом повис на шее у Корнифиция. Потом усадил его в кресло и принялся рассказывать о прозвище, полученном ими от высокомерного Цицерона.

II

Таблин наполнялся гостями. Они здоровались с хозяином, целовались (нелепый обычай, привезенный с Востока) и полукругом рассаживались на скамьях.

Все были в расцвете молодости; их туники из кипрских тканей, с пушистой бахромою на рукавах, даже самыми рьяными модниками признавались верхом роскоши и изящества, а широченные, как паруса, хлены[12], предпочитаемые традиционным тогам, скреплялись золотыми застежками. Волосы их, благоухавшие сирийскими ароматами, были завиты, щеки и подбородок — гладко выбриты. Впрочем, известный поэт Тицид носил остроконечную бородку, как на статуях древних египетских царей.

Маленький Кальв смешил Корнифиция, и оба хохотали без церемоний. Придвинувшись к ним, улыбался коренастый, белокурый Гай Гельвий Цинна, чрезмерно самоуверенный, но, по общему мнению, подающий надежды юноша. Рядом беседовали на великолепном койнэ[13] историк Корнелий Непот и занимавший значительную государственную должность знатный аристократ Меммий. Непот со знанием дела объяснял родственные связи кипрских и египетских Птоломеев[14], глядя в лицо собеседника спокойными серо-голубыми глазами. Статный красавец Марк Целий Руф, бравший у Цицерона уроки ораторского искусства, записывал стилем[15] на вощеной табличке стихи, которые ему диктовал черноволосый, смуглый Тицид. Его переспрашивал и дергал за рукав круглолицый и толстый Манлий Торкват, происходивший из прославленной патрицианской фамилии. В кругу друзей-поэтов он вел себя добродушно и непритязательно, все называли его запросто Аллий. Читая стихи, Тицид хмурил сросшиеся брови и поглаживал напомаженную бородку. На руке его белел перстень — яшма в виде нильского лотоса: среди молодежи «восточное» было в моде.