Степан Злобин - Степан Разин (Книга 2)
Рыбак глядел на нее с сомнением. Странная женка. Пошто ей в Царицын? Али муж с атаманом ушел, догонять собралась? Много разинских тут повенчались. Недельку пожили с женами, да и в поход, а ей полюбился казак... Да где там найти в эких толпах народу! Ну, пусть поплывет... Рыбак молчал. За целую жизнь у него накопилось довольно думок. Он мог плыть неделю – ему бы хватило, о чем вспоминать без людей. В долгие годы своего одинокого промысла старый привык быть один на реке ночами и днями.
Маша молчаливо глядела в течение Волги, которое одолевала ладья на парусе, полном горячего душного ветра, и, как течение Волги, текла перед Машей вся ее жизнь от первой встречи со Степаном...
«Ты?» – спросил он ее в тот, в первый раз. В одном этом звуке сказалось все, чего другой не высказал бы и в тысяче разных слов... Знала она тогда, что ему не уйти, не минуть ее... И пришел... А она персиянской царевной, бедняжкой, сдуру его тогда попрекнула... А он и ушел, ничего не ответил. Сказал бы: мол, Маша, дуришь, уйду да покину навеки! Куды тебе деться? Сама бы схватилась, припала к нему на грудь, смолой прикипела бы в ласке... Как он тогда ее отшвырнул – замерла и застыла, ждала: вот подхватит, сломает... А он и ушел, ничего не сказал... Только шаги отдавались...
Потом казаки гуляли по городу, всю Астрахань перевернули вверх дном, точно буря играла, да вдруг и ушли, покинули город. Стрельчиха не верила, что атаман не вернется, сидела в избе, почернела с тоски... Не раз потянулась рукой к отравному зелью: выпить чарку – и нет больше Машки-стрельчихи... А что смертный грех?! И так не святая!.. Сидела неделю, другую немытой, нечесаной, будто другой раз казнили на плахе мужа. Даже старуха не смела к ней приставать с гостями. Да вдруг воеводские «гости» нагрянули ночью, схватили, поволокли.
Старый черт всех повыгнал.
– Что же, стрелецка вдова, приходил к тебе вор?
– Приходил.
– Любить обещался? – спросил воевода.
– Мало ли что! – угрюмо сказала она.
– Угощала вином атамана?
И стрельчиху как прорвало:
– Ты приходи, воевода боярин. Сулейка есть у меня в головах с заветным вином. Угощу!.. К чему ты меня подбиваешь, бесстыжий? Не знаешь греха?!
– Ишь ты, взъелась! – сказал Прозоровский. – Спасала его, говорят, от напасти, кричала, народ призывала?!
– Кого бьют у моих ворот, я не ведаю, да ответ за убойство держать не хотела!.. – возразила стрельчиха. – К тому и народ призывала! Воеводского брата побили раз тоже, меня воевода таскал...
– Ан врешь! Ведала ты, кто придет. Ведала ты, кого спасала. И где Никитка, ты ведаешь тоже!..
– Отколе мне ведать?! Должно быть, сошел с атаманом. Тебе его было держать, мне не нужен!
Воевода ее отпустил. Но прошло два-три дня, и в корчму ворвался воеводский дозор с подьячим: «сыск по корчемству».
Вино из заветной сулейки Маша успела вылить в подвал. У бабки забрали вино. Старуху вместе со внучкой свели за корчемство в тюрьму. Потом их обоих били кнутом на торговой площади.
Когда ей читали приговор, Маша кричала:
– Вернется Степан Тимофеич! Придет атаман еще раз и жалеть вас не станет!.. Хотел воевода его отравить – не сгубил. А теперь улетел соколок, не поймать, не достать его в облаках индюкам!..
Под кнутом она не стонала, рычала зверюгой, пока не обвисла без силы и обомлела...
В тюрьме десять дней лежала без памяти, не застонала, не охнула. Думали, что умрет, – ожила... Тюремные сидельцы пожалели ее, какие-то кабацкие гулящие женки кормили, поили вином, молоком. Маша не вспомнила даже про бабку. Ан бабка на площади под кнутом не скончалась да милости у воевод упросила. Выбралась из тюрьмы и опять завела корчму. Машу, однако же, ей воевода не отдал.
– Сама твоя внучка знает свои вины, – сказал он старухе.
Дни в тюрьме шли бесцветной, пустой чередой.
Стрельчиха, казалось, не замечала времени, даже не плакала, не приходила в отчаянье. Никто не слыхал ее жалоб. С утра до ночной темноты сидела она, уставившись в угол, не слушая болтовни и подчас пронзительно громких, сварливых схваток и перебранки своих невольных подруг. Когда старуха ей приносила еду, она равнодушно брала ее приношенье и большую часть в тот же час раздавала подругам – тюремным сиделицам. Так шли недели и месяцы. В каменном тесном подвале почти не бывало солнца, и стрельчиха не замечала того, что пришла весна, не видела, как подошло и лето... Все ее мысли были всегда об одном – о Степане. То ей представлялось, что было бы дальше, если бы она не сказала своих необдуманных слов и он не ушел бы в ту ночь. Он увез бы ее с собой на казачий Дон, а может быть, даже дальше, одел бы, как царицу, любил, любовался, ласкал... То казалось ей, что снова приходит он в Астрахань, разбивает тюрьму и выводит за руку Машу на божий свет. То сны принимала она за явь. То Заботливо щупала на спине рукою рубцы от кнута – зарастают ли, так ли багровы и безобразны они, как у одной из ее подруг, испытавшей кнут палача на своей спине. Так он коснется ладонью ее спины, а там будто змеи какие и руки отдернет...
Иногда она понимала, что все это бредни, пустая мечта и Степан никогда не вернется на Волгу. Тогда ее сердце сжималось тоской и она жалела о том, что все-таки не послушала воеводы, не напоила его отравой, не испытала хоть раз, перед смертью, горячую ласку Степана.
«Ой, господи, чтой-то я, дура, злодейка, помыслила! – тотчас пугалась она. – Пусть живет, где ни где, да живет, а мне бы лишь ведать, что жив да здоров, – и в том утешенье! Хоть весточка долетела бы, что ли, откуда!..»
И вдруг появился в окне Никита. Он стал ей шептать, что отворит тюрьму, что возьмет ее, только бы согласилась пойти за него... И тут у нее на глазах под окном его стали ловить, он пустился спасаться...
«Загинул казак за меня!» – подумала Маша и в первый раз его наконец пожалела...
Но прошли недолгие дни, и Никита ворвался ночью в тюрьму. Он повел ее из тюрьмы по крикливым и шумным улицам за город, на кладбище к дьячку. Торопливо прислуживал ей, подавал умыться, одеться. Она, как во сне, во всем покорялась ему, как во сне стояла в кладбищенской церкви у алтаря под венцом, как во сне обменялась с ним кольцами, поцеловала в губы... Какие-то люди гуляли у них на свадьбе, пили вино и кричали «горько». Она целовалась с Никитой; отвыкшая от хмеля, быстро пьянела. Словно в тумане видела бабку корчемщицу, которая тоже ее целовала... Потом стрельчиха проснулась женою Никиты, в Никитином доме, который два года назад он припас для нее...
Никитка был весел и ласков, в доме было довольно добра – пей, ешь, не горюй!.. Маша не сразу сумела понять, что случилось. Только к вечеру этого дня она поняла, что Разин вернулся в город, что Астрахань пала, что воевода казнен и Степан Тимофеич – хозяин всего...
«Обдурил меня малый! Повел к алтарю, окрутил, да и рад!.. Эх, Никита, не в радость себе ты женился! Наплачешься с венчанной Марьей похуже, чем прежде!» – сказала она про себя.
Мысль о встрече с Разиным стала терзать и мучить ее с утра до ночи. Она не гнала Никиту, терпела его ласки, как в тюрьме, бывало, терпела и холод и голод. Терпела, как будто ничто ее не касалось, а думала все о своем.
Бабка принесла прежнее платье, какое сумела сберечь от рук приказных, когда Машу взяли в тюрьму. Маша оделась. Год прожитых страданий придал ей еще большую горькую прелесть; как пламя, светились ее впалые от худобы глаза. Темный пух над верхней губой, подчеркнутый бледностью кожи, оттенял ее сочные и в тюрьме не иссохшие губы, нежная синяя жилка билась на шее, словно в какой-то щемящей и непрерывной тревоге, которой томилась Маша.
Для Маши все было уже решено. Она ждала только часа, когда обманом выскользнет к Волге... И дождалась... А Степан точно чуял... «Судьба моя, доля!» – сказала стрельчиха, увидев его на коне. И опять то же самое: «Ты?!»
«Все сызнова началось с того часа! – сказала себе стрельчиха. – Не будь, Марья, дурой да счастье свое не теряй. В третий раз не воротишь!»
Однако язык не послушал ее, лепетал ненужные речи про мужню жену.
«К чему?» – оборвала себя стрельчиха.
«Придешь?» – спросил атаман.
«Сам знаешь», – ответило шепотом сердце...
Но ревнивый Никита бродил по улице возле дома, чтобы видеть, с какой стороны воротилась жена, и ее готовая ложь о том, что была у старухи, пропала задаром.
Она не сумела скрыть пламени радости, жар не сходил с ее щек, глаза разгорелись, уши пылали... Она не хотела придумывать оправданий и врать...
– Отстань ты, мой венчанный муж! Не люблю я тебя, Никита. Петух ты и есть петух... Убирайся!..
Она подумала: может быть, лучше отдаться ему, приласкать, чтобы он, утомленный, спокойно уснул и проспал ее бегство. Но вдруг он ей так стал противен. Она оттолкнула его и целую ночь напролет с ним боролась, пока он, избив ее, не запер в чулан...
– Сиди тут, покуда покорнее станешь! – сказал он.
Два дня дознавался он с плетью, кто ее полюбовник. Марья молчала. Уходя, Никита ее запирал на замок, морил голодом, жаждой, как лютый палач, и сам умирал от ревности...
