Лев Жданов - Царь Иоанн Грозный
– Царь-государь… Пути-дороги стали… Подозволь заутра нам с бабкой твоей во Ржев, как уж я тебе докладывался недавнушка… Как ты соизволить пожелал… Жду я великих бед… Так старушке тамо поспокойнее будет…
Весь насторожился Иван и внимательно поглядел в лицо дяде.
Что это значит? Сам ли Глинский что затеял взаправду? Москву спалить хочет, народ поднять на царя, на Захарьиных с Шуйскими и заблаговременно укрывается в более безопасный уголок? Или просто страх в старике проснулся перед заговором других бояр, подстроивших все дело с пожарами, с похвальбой пьяниц-воров кабальных, бежавших со двора Глинских?
И то, и другое возможно. Всего навидался царь… Где же правда?
И чуть не выкрикнул в тоске, бледнея, Иван свой внутренний вопрос:
– Где правда истинная?!
Не удержался юноша. И только передохнув, овладев внутренним волнением, сказал:
– Што ж, как поволили мы, так тому и быть. Слова свово назад не берем. Ты поезжай с бабкой. А ты, – обратился он к другому дяде, Юрию, – оставайся. Будешь мне надобен.
И, оставя, таким образом, второго брата в виде как бы заложника за первого, он отпустил их обоих.
– Ну, Алеша, што ты скажешь? – обратился Иван к Адашеву, который успел отдать все приказания, вернулся и стоял на своем месте, скромный и внимательный, как всегда.
– Что, осударь? Смею ль я? Мое ли это маленькое, рабское дело, – бояр твоих, осударевых, да родичей судить? Тебе лучше знать… Твои они слуги, и разум у тебя не наш, холопский…
– Ну уж, не размазывай… Говори напрямки, коли спрашивают. Не пытаю я тебя! Знаю: не охоч ты заскакивать, других хулить, себя выставлять… Раскусил я давно тебя, оттого и приближаю, на черное твое рождение не глядючи… Так говори. Ум – хорошо, два – лучше, бают… Говори, слышь… Не ужимайся… Без опаски все выкладывай, как на духу… Я приказываю…
– Да и того не надо, осударь… Перед тобой, царем, без приказу, по закону Господню, как на духу должен я… воистину… Помазанник ведь Божий ты, аки кесари древние, византийские…
– Да, да! – горделиво подтвердил Иван. – Наш род, волостелей московских, православных, поди, самый древний из всех будет, кто на престолах христианских сидит… Да не о том теперь речь… Дело то говори… Как по-твоему?
– А по-моему, государь, по крайнему глупому разумению: кому плохо, тот и не прав! Как и в притче сказано: у нищего последнее отымется и дастся богатому, для приумножения богатств его… А нищему, конечно, обидно… Он готов на всяки злобы, только б свое вернуть, – намекая на литовскую слабеющую партию, сказал Адашев.
– Правда, правда твоя, – вслушиваясь, повторил Иван.
– А еще скажу! Как мыслишь, осударь: бывает ли дыму без огня?
– Не бывает, говорят.
– Вот и я мерекаю: и там, и здесь дымком припахивает… Бояре сварятся… А посадским твоим, московским, осударевым, без крыш быть, это уж как Бог свят…
– Ха-ха! – усмехнулся Иван. – Это как дядевья мои Глинские порой по-своему «балакали»: «паны-де сварятся, у холопов чубы трещат»? А! пущай их. Лесу много, сызнова еще краше отстроятся… А на хороший пожар и поглядеть занятно. Страх люблю… Читал я про Нерониуса-цесаря… Он свою столицу, град Рим, нарочито запалил, на пригорке сидел, стих слагал об эллиновском великом погоренье, о Трояновском воспоминаючи… Вот, чай, красиво было… Недаром нашу Москву белокаменную четвертым Римом, Иерусалимом вторым прославили! Пусть дерево повыгорит. Люди посадские за ум возьмутся, тоже камнем почнут строиться… Тогда уж совсем всесветный наш град престольный станет… А за Кремль я не печалуюсь… Тута бояре своих хором палить не станут, пожалеют… На моем дворе царском, почитай, и древа мало… Храмы все, почитай, каменные. Пущай посады палят, друг дружку грызут… Я вона в деяниях дедовских читал… Да и ты же знаешь: нарочито порою деды мои бояр да князей стравливали… Пусть грызутся, яко скорпии! Ха-ха-ха!
И весело засмеялся Иван.
Молчит стоит, потупился Алексей. Не разберешь: что на душе у него творится?
– Что ж молчишь, Алеша? Аль не так по-твоему?
– Так-то оно так… И мне бояре не братья. Чужой я им. А ты мне, помимо что царь-владыка, как отец родной, благодетель… И сказать не знаю как уж! Авось когда на делах окажу, как чту я тебя… Только вот сам ты молвить изволил… земщине плохо придется… Деткам твоим, простому люду тяглому, посадским да торговым гостям. Неустройство пойдет. У черни бока затрещат. А чернь – люди темные. Не бояр, тебя винить станут: царь-де нас позабыл и Бог нас не жалует. Знаешь, как дело пойдет? Вон прошлой осени и то недород великий по царству был. Люди покрехтывают… Кормы дороги… Скот за зиму по селам дох с бескормицы… И круг Москвы, и дале… Нова беда тут еще вешняя… Вода вон теперя высока стоит… Потопит, гляди, побережье все… И Московское и иное, дальнее. Все заботы тебе, осударь. А тут бояре иную смуту: огонь, наговор пустят… Хорошо ли? Сам знаешь, осударь!
– Земщины опасаешься? Земщины нам, государям, бояться нечего. Знает она, что первые мы ее заступники… Искони бе… и до моих часов… Сам видел: к земле я, не от земли отбиваюсь! Только мой час еще не пришел. Не все я пью да веселюся; бывает порою, и твоих россказней про дела светлые царские часто слушаю. Думаешь, невдомек мне, куда ты гнешь? Кабы сердце мое не лежало к словам твоим красным – вон бы тебя давно погнал. Хоть и мягко стелешь, да жестко лежать приходится непутевым повадкам и помыслам моим… Совесть есть во мне. Так ты потерпи… Не сразу, Алеша. Человек я… юный… То, парень, вспомни еще: ты не князь, не боярин… И много вас стало таких при очах наших, которых от сохи беру, людьми делаю… Как думаешь: зря это? Царство тоже не само собою правится. Руки, головы надобны, помочники какие ни есть. И без бояр нам не обойтись покудова… Слышишь: покудова… Так молчи, знай помалкивай!
И отпустил Иван молодого наперсника, пораженного такими речами юноши, которого все считали вздорным, распущенным блазнем-баловнем.
Когда услыхал Сильвестр от Адашева о речах таких царских, призадумался и сказал только:
– Одначе! Труднее нам будет управиться с отроком, чем мы и думали…
И снова кинулся за советом к Макарию.
Числа 2 апреля было, что бояре перед царем перекорилися, а двенадцатого уж и пожары сильные в Белом городе загорелись-вспыхнули. Чуть не весь «порядок», тысяча домов, по старинному счету, в одном месте в Занеглименье как выкосило; по старой пословице: злые воры обшарят – одни стены оставят; придет огонь – все заберет. Двадцатого новое попущение Божье… Опять пожар лютый…
А в народе пошел говор: «Господь за грехи карает… И сам царь молодой Богу неугодно живет… Скоморохи да бражники, не синклиты и стратеги – гости царю первые…»
Дальше, как предвидел Адашев, разлив сильный речной, после многоснежной зимы, все низины затопил: Царицын луг за Москвой-рекой и по эту сторону, по Варварке по самой, до Печерского угла, где монастыри стоят и торговые места… Словно остров, Детинец высокий, Кремль белокаменный всплыл. Немало людей и скота потопило… Трупы, гниль легла поверх земли… И в посадах тоже, и в селах ближних. Убирать некому! Вода спала, жара пошла, хворь моровая началась.
Иван от поветрия, по совету дохтуров-лекарей своих, в пригородный дворец, верстах в пяти от Москвы, что в селе Островском, переселился. Там весело зажил. Не слыхать здесь ни мора, ни голода. Веселье, пиры хмельные, хороводы разудалые. А кругом цепью стража стоит. Хворых людей ни пройти, ни проехать не пускают.
Глинский Юрий тут же. От отрока не отстает: на веселых пирушках – первый. Мастера пить литовские паны!
А опалы да кары строгие не унимаются. Совсем царь с пути сбит. Кто в разгульную минуту сумеет шепнуть слово злое про недруга своего Ивану, тот и добьется цели, так дело и выйдет! Нынче одних карает царь… Завтра недругов этой партии гневом опалит. А через несколько дней одумается, всех помилует…
Тут-то, в селе Островском, в начале июня, Третьего числа, юного государя нашли посланцы псковские, земские жалобщики, человек всего семьдесят. Невмоготу стало Пскову от обиды боярской, от произвола наместничьего. Посадил им Глинский на шею дружка своего, князя Турунтая роду Пронских.
И прямой «турунтай». Кричит-гремит, казнями стращает безвинно. Тогда и смирится, когда сцапает, ухватит что-нибудь. Что увидит, домой волочет.
Давно ли вздохнуть торопились свободно псковичи, когда по ихнему прошению убрала княгиня Елена из Пскова дьяка Колтыря Ракова. Дьяк тот новые тяготы и налоги на людей налагал и не столько на Москву, в казну государеву их посылал, сколько в мошну свою складывал… А тут – Шуйского ставленники явились, разоряли их. На смену последним – Турунтай явился.
И псковские люди лучшие пошли правды искать, царю жалобиться.
Допустили их на очи царские. В саду, под сенью, царь сидел пировал… Стати они челом бить до земли, все семьдесят человек как один.
