Ветер знает мое имя - Исабель Альенде
От Петера не укрылось, что Рудольф Адлер пришел так рано в рабочий день.
– Что с тобой? – спросил он.
– Сам не знаю: трудно дышать. Похоже на сердечный приступ.
– Нет, дружище, для этого ты слишком молод. Это нервы, у тебя стресс. Выпей рюмочку – лечит от всех болезней, – возразил Штайнер, наливая ему двойную порцию.
– В этой стране уже невозможно жить, Петер. Нацисты нас обложили со всех сторон. Кольцо репрессий сжимается все теснее, захватывает всех. Нам нельзя заходить во многие рестораны и магазины, нашим детям угрожают в школах, нас лишают работы в государственных учреждениях, конфискуют наш бизнес, наше имущество, запрещают заниматься нашей профессией или любить человека другой крови.
– Такая ситуация неприемлема, скоро все наладится, вот увидишь, – проговорил Петер, не слишком-то веря собственным словам.
– Ты ошибаешься. Дела хуже с каждым днем. Нужно страдать избирательной слепотой, чтобы думать, будто мы, евреи, еще можем как-то нормально существовать. Мы под угрозой, насилия не избежать. Каждый день издаются новые законы.
– Мне так жаль, дружище, так жаль! Как я могу тебе помочь?
– Ты и так сделал для меня много, но теперь тебе нас не защитить. Фашисты считают нас злокачественной опухолью и хотят вырвать из тела нации. Шесть поколений моей семьи жили в Австрии! Унижения множатся. Что еще могут у нас отнять? Только жизнь, больше ничего не осталось.
– Никто не может отнять твое звание врача и твое имущество. Это была хорошая мысль – переписать кабинет и квартиру на мое имя.
– Спасибо тебе, Петер. Ты мне как брат… Самые низменные инстинкты вырвались на свободу. Гитлер уже давно у власти, и он попытается завладеть Европой. Я думаю, он втянет нас в войну. Ты представляешь себе, что тогда начнется?
– Еще одна война! – воскликнул Штайнер. – Нет, это будет коллективное самоубийство. Мы получили урок в предыдущей войне. Вспомни этот ужас… поражение…
– Мы, евреи, – козлы отпущения. Половина моих знакомых пытаются бежать. Я должен уговорить Ракель уехать.
– Уехать? Куда? – встревожился Штайнер.
– Лучше бы в Англию или в Соединенные Штаты, но туда почти невозможно получить визу. Я знаю людей, которые уехали в Южную Америку…
– Как это – ты, и вдруг уедешь? Что я буду без тебя делать?
– Может, только на время. И потом, я еще не решился, и сначала нужно уговорить Ракель. Мы годами трудились, строили эту жизнь – Ракель будет нелегко все бросить, оставить отца с братом. Уговорить Лию тоже будет непросто, но не взять ее с собой я не могу.
– Это отчаянное решение, Руди.
– Я обязан думать о Самуиле. Мой сын не должен расти парией.
– Надеюсь, ты не уедешь, но если уедешь, о твоем имуществе я позабочусь. Когда вернешься, оно будет ждать тебя в целости и сохранности.
Они налили по второй рюмке, и тут снаружи донеслись крики и топот. Друзья выглянули в дверь и увидели толпу, наводнившую улицу: мужчины, юноши и даже женщины выкрикивали угрозы и партийные лозунги, потрясали молотками, дубинками и другими увесистыми предметами. «К синагоге! В еврейский квартал!» – вопили идущие впереди. Полетели камни, послышался характерный звон разбитых стекол, сопровождаемый победными криками. Толпа была как единый зверь, воспламененный радостной жаждой крови.
– Помоги мне закрыть аптеку! – воскликнул Штайнер, но Адлер уже выскочил на улицу и побежал к своему дому.
* * *
Ночь наполнилась ужасом. Только через десять минут Ракель Адлер поняла всю серьезность происходящего: задернутые шторы заглушали грохот и крики. Она думала, что вернулась кучка юнцов, которые шумели чуть раньше. Чтобы отвлечь Самуила, попросила его что-нибудь сыграть, но мальчик словно оцепенел, уже предчувствуя трагедию, реальность которой Ракель пока отказывалась признавать. Вдруг что-то ударило в окно, и стекло разлетелось на тысячу осколков. Первой мыслью было подсчитать, во что им обойдется ремонт, ведь стекло было вырезано на заказ. И тотчас же второй булыжник разбил другое стекло, штора оторвалась от карниза и повисла на последнем креплении. Через дыру в окне Ракель увидела кусочек багрового неба, вдохнула запах дыма и копоти. Дикие вопли вихрем ворвались в квартиру, и тогда она поняла, что творится нечто куда более опасное, чем выходки пьяных юнцов. Яростному ропоту толпы вторили крики панического страха, звон бьющихся стекол не прекращался ни на миг.
– Рудольф! – в ужасе закричала она, схватила Самуила за руку и потащила к двери.
Мальчик едва успел подхватить футляр со скрипкой.
От кабинета Рудольфа квартиру отделяла только широкая мраморная лестница с деревянными, украшенными бронзой перилами, но Ракель туда не добралась. Теобальд Фолькер, сосед с третьего этажа, отставной военный, с которым она едва перемолвилась парой слов, перехватил ее в коридоре и преградил путь. Она оказалась прижата к широкой груди старого ворчуна, тот что-то невнятно бормотал, а она вырывалась и звала мужа. Прошло больше минуты, прежде чем она поняла, что Фолькер не пускает ее на первый этаж, потому что налетчики уже выломали дверь из резного дерева с витражом и ворвались в вестибюль.
– Идемте со мной, фрау Адлер! – рявкнул сосед голосом, явно привыкшим отдавать команды.
– Там мой муж!
– Вам нельзя спускаться! Подумайте о сыне!
И он подтолкнул ее вверх по лестнице, к собственной квартире, где Ракель никогда прежде не бывала.
Жилище Фолькера было таким же, как у Адлеров, но не светлым и изысканным, как у них, а темным и холодным: скудная мебель, из украшений только пара фотографий на полочке. Сосед силой затащил Ракель в кухню, а Самуил, вцепившись в свою скрипку и словно онемев, шел следом. Фолькер открыл узенькую дверцу стенного шкафа и жестами велел спрятаться там и сидеть тихо, пока он не вернется. Дверца закрылась, Ракель с Самуилом стояли в тесноте, прижавшись друг к другу, погруженные в полную тьму. Они слышали, как Фолькер передвигает что-то тяжелое.
– Что случилось, мама?
– Не знаю, милый, стой спокойно и молчи… – шепнула Ракель.
– Папа не найдет нас здесь, когда вернется, – проговорил Самуил тем же серьезным тоном.
– Это ненадолго. В дом ворвались злые люди, но они скоро уйдут.
– Это нацисты, да, мама?
– Да.
– Все нацисты плохие, мама?
– Не знаю, сынок. Должно быть, есть и хорошие и плохие.
– Но плохих, наверное, больше, – подытожил
