Ветер знает мое имя - Исабель Альенде
У Ракели возникло искушение зайти на минутку в кабинет, повидаться с мужем, но она тотчас же отказалась от этой мысли. У Рудольфа хватало собственных проблем, ни к чему добавлять к ним еще и ее страхи. Вдобавок Самуил с самого утра ждал ее в доме у тетки. Лия Адлер была учительницей, она вызвалась давать уроки нескольким детишкам. Самуил был на пару лет младше прочих, но в учебе не отставал. Многих еврейских детей обижали в школе, и некоторые матери, принадлежавшие к общине, объединились, чтобы учить малышей частным порядком, а старшие получали образование в синагоге. Это чрезвычайная мера – так думали все. Ракель спешила забрать сына и не заметила, что кабинет мужа закрыт в такой неурочный час. Обычно Рудольф принимал пациентов до шести вечера, кроме пятниц, когда они садились ужинать до захода солнца.
* * *
Квартира Лии, скромная, но удачно расположенная, состояла из двух комнат, на стенах красовались вставленные в рамки фотографии преждевременно умершего мужа, а на подержанной мебели – сувениры, привезенные из поездок, которые они совершали вместе до того, как Лия овдовела. В дни, когда она принимала учеников, здесь пахло печеньем, только что из духовки. Ракель Адлер встретила у Лии еще троих матерей – они пришли за детьми, но задержались и теперь пили чай и слушали, как Самуил играет «Оду к радости». Мальчик выглядел таким трогательным: маленький, худенький, с исцарапанными коленками, непокорной копной волос, но при этом собранный, сосредоточенный, он раскачивался в такт звукам собственной скрипки, совершенно не обращая внимания на то, как он при этом выглядит. Когда отзвучали последние ноты, раздались восхищенные возгласы и аплодисменты. Лишь через несколько секунд Самуил вышел из транса и вернулся к окружившим его женщинам и детям. Он отвесил короткий поклон, тетка бросилась его целовать, а мать постаралась скрыть довольную улыбку. Пьеса не очень сложная, мальчик выучил ее меньше чем за неделю, но Бетховен всегда производит впечатление. Ракель знала, что ее сын – маленькое чудо, но всякая форма хвастовства приводила ее в ужас, и она никогда об этом не говорила – ждала, пока скажут другие. Она помогла Самуилу надеть пальто и положить скрипку в футляр, попрощалась с золовкой и другими женщинами и поспешила домой, рассчитав, что как раз успеет приготовить жаркое к ужину. Уже пару месяцев ей никто не помогал по хозяйству: прислугу-венгерку, которую она держала несколько лет, депортировали, а нанять другую ей не хватало духу.
Мать и сын прошли, не останавливаясь, мимо дверей врачебного кабинета и ступили в просторный вестибюль. Лампы под стеклом, расписанным водяными лилиями, освещали интерьер, выдержанный в зеленых и синих тонах. Они поднялись на второй этаж по широкой, в два пролета, лестнице, поздоровавшись с консьержкой, которая круглые сутки дежурила в своей каморке. Та не ответила. Она редко отвечала.
В квартире Адлеров, просторной и удобной, стояла тяжелая мебель красного дерева, призванная служить целым поколениям, но не сочетавшаяся с причудливыми, заимствованными у природы линиями архитектуры модерна. Дед Ракели, антиквар, оставил своим потомкам в наследство картины, ковры и украшения превосходного качества, хоть и вышедшие из моды. Ракель, выросшая в утонченной среде, старалась жить изысканно, хотя доходы мужа и то, что она зарабатывала уроками музыки, не шли ни в какое сравнение с богатством деда. Элегантность этой женщины заключалась в скромности, ибо вычурность отвращала ее так же, как и хвастовство. С детства ей внушили, что рискованно возбуждать в ближнем зависть.
В углу комнаты, возле окна, выходящего на улицу, стояло фортепиано фирмы «Блютнер», принадлежавшее семье целых три поколения. То был рабочий инструмент, на котором занималось большинство учеников Ракели, и одновременно ее единственная отрада в часы одиночества. Она мастерски играла с самого детства, но в ранней юности, поняв, что для сольных концертов ей недостает таланта, примирилась с тем, что станет преподавать. Преподавала она хорошо. Зато ее сын был музыкальным гением, какие встречаются редко. Уже в три года Самуил садился за фортепиано и наигрывал со слуха любую мелодию, даже если слышал ее всего однажды, но предпочитал скрипку, потому что, как он сам говорил, ее можно носить с собой повсюду. Ракель не могла больше иметь детей и всю материнскую любовь изливала на Самуила. Она обожала сына и не могла не баловать, ведь ребенок не создавал проблем, был вежливым, послушным и прилежным.
Через полчаса Ракель услышала с улицы какой-то нестройный шум и выглянула в окно. Увидела с полдюжины юнцов, похоже пьяных: они шли, выкрикивая нацистские лозунги и оскорбляя евреев. Кровососы! Гады! Убийцы! Это она уже слышала и читала в газетах и немецких брошюрах. Один нес факел, другие вооружились палками, молотками и обрезками металлических труб. Ракель отвела Самуила от окна, задернула шторы и собиралась уже спуститься и позвать мужа, но мальчик вцепился в ее юбку. Самуил привык оставаться один, но теперь так испугался, что мать решила немного подождать. Гомон на улице стихал, и она предположила, что шествие удаляется. Вынула жаркое из духовки и стала накрывать на стол. Радио включать не захотела. По радио всегда передавали скверные новости.
* * *
Петер Штайнер принял друга в подсобке своей аптеки, где их ждала партия в шахматы, начатая накануне вечером, и бутылка бренди, уже наполовину опорожненная. Знаменитая «Аптека Штайнера» принадлежала семье с прадедовских времен, с 1830 года, и каждое следующее поколение заботилось о том, чтобы поддерживать ее в превосходном состоянии. Там еще сохранились полки и прилавки резного красного дерева, бронзовые аптечные принадлежности, привезенные из Франции, и дюжина старинных хрустальных флаконов: не один коллекционер зарился на них и хотел купить;
