Кристиан Комбаз - Властелин Урании
И вот слуга, посланный за мной, явился. Он повел меня ко дворцу, меж тем как небо, еще затянутое тучами после дневного ливня, над морем мало-помалу яснело.
Стекла дворцовых окон отражали этот дальний свет. Выше окон, на самом верху, вокруг копыт крылатого коня кружили голуби, словно языки пламени в гомонящем костре. Мы обогнули обсаженную деревцами крепостную стену, прошли аллеей, по обеим сторонам которой были разбиты звездообразные клумбы – слева о пяти, справа о шести лучах. По ту сторону резных перил, чьи изящные линии гармонировали с продуманной красотой парка, да вдобавок украшенных с обоих концов выточенными из камня шарами, мы вступили на гладкую площадку, посыпанную кирпичной крошкой.
Портал обрамляли мраморные колонны, а вверху имелась ниша, дающая приют ангелу с воздетыми к небу дланями.
Лакеи в грязных сапогах невозмутимо сидели, предоставляя своим псам захлебываться лаем. Из внутренних покоев дворца им вторили другие псы, их лай заглушал и тонкое пение фонтана, и стук молотка столяра, что тюкал поблизости, и крики многочисленных ребятишек. Справа, из кухни, доносился шум их перепалки, которая вдруг стихла. «Он здесь», – прозвучал мужской голос.
Миновав тесную прихожую с полом, выложенным черной и белой плиткой, и ярко-желтыми стенами, где пахло серой, медом, ладаном и уксусом, и пройдя по коридору, мы увидели комнату, посредине которой красовался фонтан в форме тиары. Четыре рыбины с разверстыми пастями изрыгали струи воды, которая стекала вдоль стен по руслу, вымощенному красным мрамором. Девиз, начертанный немецкими литерами, но по латыни, гласил: «Коли не ведаем, для чего, так узнаем, для кого».
У фонтана нас ждал безбородый пожилой мужчина с тяжелыми веками, унылый, словно больная цапля, с головой, чересчур крупной и понурой для его узких плеч и долговязой фигуры; сверх того он еще хромал, так как одна нога у него была короче другой. Звали его Хафнер. На меня он посмотрел скорее устало, чем пренебрежительно, поскольку отличался редкостным милосердием, за что Сеньор и взял его на службу, дабы тем искупить присущий ему самому недостаток этой добродетели.
Хафнер провел меня в комнату, где хозяин здешних мест стоял перед собственным портретом, раза в два-три превышавшим естественный рост оригинала; по-видимому, его запечатлели, когда он исчислял пути небесных тел. На этом изображении были также представлены дворец со всеми его этажами, его обитатели и даже хозяйский пес Лёвеунг в ошейнике с серебряной пряжкой и бубенчиком. Двое молодых людей, сидевших за столом, склонившись над писаниной, при нашем появлении встали. Господин велел мне приблизиться, тут-то я и увидел впервые его медный нос. (Чтобы являться при дворе, он себе завел вермелевые, из позолоченного серебра, да не один, а целых три или четыре, но для удержания на нужном месте такого тяжелого предмета требовалась мазь, густая, как клей, из-за нее он смешно гундосил и был принужден дышать ртом; поэтому, когда не было надобности щеголять, он предпочитал нос полегче.)
Он нетерпеливо приказал мне раздеться. Потом, сам не желая дотрагиваться до меня, велел своим помощникам подойти.
Я же в свой черед, сбросив рубаху и спустив штаны до колен, сам изучал этих людей, которые склонялись надо мной. Я узнал одного из тех, что углядели меня на берегу. Это был молодой блондин с тонким носом и суровым голосом, он имел обыкновение одеваться в желтое, носил имя Христиан Йохансон и, как мне стало известно позже, был родом из города Рибэ. Он предложил мне придвинуться к печи, чтобы не замерзнуть, и стал разгибать ручки моего брата-нетопыря. Сеньор наклонился поближе. У него были полосатые черно-оранжевые кюлоты, очень густо накрахмаленный, заношенный воротник, на голове шляпа из черного бархата, а пахло от него уксусом и орехами.
Подойдя, он запыхтел, словно кузнечные меха, велел раздвинуть моему братцу ноги, убедился, что он, как и я, мужского пола, и с минуту над этим размышлял. Потом засыпал меня вопросами о нетопыре: какой он, холодный или горячий, выделяет ли что-нибудь жидкое или твердое, есть ли в нем жизнь, отдельная от моего тела, дающего ему приют?
Я отвечал, что он может вздрагивать сам по себе, но ведь и мои собственные ноги, бывает, вдруг дергаются помимо моей воли, от этого они не перестают принадлежать мне. В конце концов, мне хотелось внушить ему, что я-то полноценное существо, тогда как мой брат лишь наполовину человек. Я ему показал, что кожа брата, подобно моей, ощущает холод, но он не выделяет ни воды, ни иных жидкостей, да и не дышит, коль скоро его лицо упрятано в моем животе. К тому же у него нет имени, а у меня оно есть. Меня зовут Йеппе.
– Меня уверяли, что ты умеешь читать по латыни.
– Якоб Лоллике научил меня.
– Ты не понимаешь того, что читаешь, – заявил он.
– А зачем бы трудиться читать, – возразил я ему, – если не для того, чтобы понимать?
Сосредоточенное выражение вдруг исчезло с его лица, и он впал в сонно-мечтательное оцепенение – состояние, которому он по свойствам натуры был весьма подвержен. Его сопение, и без того отрывистое, еще убыстрилось, протяжный храп, вырвавшись из его груди, пробудил разум, заставив господина Браге вернуться из царства грез.
– Каким образом ты доказывал Айнарсону, что наделен необыкновенной памятью?
– Я повторял старому пастору десятки фраз из его благочестивой книги, сперва по порядку, потом задом наперед.
На столе валялся какой-то том. Сеньор немедленно его раскрыл, и я прочел вслух несколько фраз, смысла которых, не зная сюжета, понять не смог. На тридцатой строке он меня прервал. Убрал книгу с моих глаз и приказал повторить все, только что прочитанное, по порядку и задом наперед – задача, с которой я справился как нельзя лучше. Тогда он отошел к окну, где стена была завешена ковром, и тихонько буркнул, зовя по именам какого-то Элиаса и еще Ханса, которого он, надо полагать, вытащил из постели, поскольку, когда эти парни, один рослый, темноволосый и ладно скроенный, другой пониже, с лицом круглым и бледным, как у совы, по виду славно выспавшиеся, вошли в комнату, на щеке последнего отпечаталась складка простыни.
Хозяин отправил их в библиотеку за книгой записей, и меж тем как они послушно удалились, спросил: разве меня не удивило, что они появились так мгновенно, да при том, что он их позвал чуть ли не шепотом? (И надобно учесть, добавил он еще, что их жилище находится на третьем этаже.)
Я на это отвечал, что они ждали его знака там, где был другой конец веревки.
– Какой такой веревки? – заворчал Сеньор.
– Той, что за ковром, вы же за нее дернули.
Несмотря на сильное искушение осквернить уста ложью, заявив в присутствии своих помощников, что никакого шнурка за ковром нет, он от этого воздержался и протянул мне листок, испещренный множеством цифр, расположенных то попарно, как, к примеру, 23 52 12, то тройками, перемежаемыми однозначными цифрами, вроде 1 165, то парами троек, как, скажем, 457 124. Я расквитался и с этой задачей, прочтя записанное вслух, а он, усевшись в цилиндрическое деревянное кресло, поблескивающее массой вбитых в него медных гвоздиков, повернулся к своим помощникам и возвестил: «А теперь приготовьтесь удивляться!»
И велел отобрать у меня реестр. Я доказал им, что моя память без ошибок удержала всю эту цифирь. Проверив это несколько раз, Сеньор возликовал. Управляющий Хафнер, которого он тотчас велел позвать, также подивившись этому чуду, получил приказ завтра же доставить к нему Якоба Лоллике, которого Господин желал поблагодарить за то, как он хорошо обучил меня читать.
Засим Сеньор повелел мне разоблачиться еще раз, теперь уже перед Хафнером и его помощниками Элиасом Ольсеном и Хансом Кролем. Эти последние без церемоний приступили к изучению моей персоны, но старина Хафнер, когда обнажилось мое уродство, поглядывал на меня взволнованно, смущенно, даже отводил глаза.
Под конец меня отвели в людскую, где жена Сеньора, окруженная служанками, на которых она и сама походила грубостью обхождения и медлительной речью, приказала дать мне хлеба, пива и гроздь дамасского винограда.
Когда я возвратился в дом пастора, Якоб взволнованно выслушал мой рассказ, выпытывал, до какой степени был доволен мною хозяин, и даже открылся мне, признавшись, что надеется теперь получить приход в Скании. Но назавтра, представ перед Властелином, хитрец остерегся завести речь об этом, а все больше распространялся о тайнах небес. Просил оказать ему милость, допустив к участию в ученых наблюдениях. Сеньор отвечал, что подумает об этом, но пока желал бы подвергнуть меня новым испытаниям, и повелел Якобу озаботиться, чтобы я прибыл во дворец Ураниборг к тому часу, когда он имеет обыкновение садиться ужинать.
В течение трех последующих дней меня потчевали упоительными кушаньями, причем были столь учтивы, что подавали мне прежде, чем собакам. Другие ребятишки пытались отнимать у меня эти лакомства, однако двое сыновей Господина присматривали за тем, чтобы мне всего доставалось вдоволь. Старший из них, подобно отцу, рыжеволосый, как и он, носил имя Тюге (по-латыни Тихо – не что иное, как Тюге), годами же был мне ровесником. Другого звали Йоргеном, ему было всего шесть.
