Евгений Санин - Греческие календы
— Что ты там говорила насчет блюд? — с живостью спросил он. — Сколько у нас сегодня перемен?
—Двенадцать! — отозвалась Ливия.
—Оставь только три!
—Как три?! В нашем доме даже в обычные дни никогда не было меньше шести перемен! Ты хочешь, чтобы нас обвинили в неподобающей твоему положению простоте или — о боги! — скупости?!
— Меньше всего я желаю, чтобы меня упрекнули в роскоши! — усмехнулся Октавиан.
— Поэтому прикажи заодно убрать из перистиля дорогие статуи и вазы. Оставь самое необходимое. Да, и вели принести мне одежду из домотканой шерсти! Уж если восстанавливать республику, то начинать надо с ее самых древних и почитаемых обычаев. А они что говорят? — подмигнул он друзьям и сам же ответил: — Что истинный римлянин должен носить только ту одежду, которая изготовлена руками его домашних!
С этого дня жизнь Октавиана потекла по новому руслу и с каждым месяцем становилась все больше похожей на извилистый, петляющий по лесной чащобе ручей.
На улицах Рима он появлялся теперь только в грубой домотканой одежде, выступал с речами мало, чаще предоставляя это другим, и при первой удобной возможности подчеркивал, что наступили старые мирные времена и возродились добрые обычаи прежнего Рима.
Он сильно изменился за это время, стал приветлив и необычайно ласков со всеми. Глядя на него, беседующего с сенаторами или всадниками, трудно было поверить, что этот человек всего несколько лет назад приказывал казнить каждого десятого легионера в отступивших когортах, пролил море крови в Италии и провинциях, а каждого, кто молил его о пощаде, неизменно обрывал одними и теми же словами: "Ты должен умереть!"
Не посвящая больше никого в свои замыслы, он изо дня в день разыгрывал из себя ярого поборника республики, вызывая восторг у народа, приятное удивление в стане врагов и приводя в недоумение и полное замешательство своих сторонников.
Даже Агриппа, с которым он был избран на свое очередное, шестое по счету консульство, иной раз с трудом отличал, где кончается игра и начинается правда. Однажды, предлагая Октавиану принять чрезвычайные меры по борьбе с разбойниками, распоясавшимися за время войн так, что многие из них среди бела дня ходили по городу при оружии, он услышал и вовсе невероятное:
—Пусть ходят и режут! Не столько убьют и ограбят, сколько будет потом шума!
Агриппа так долго смотрел на друга, не в силах понять, шутит тот или говорит серьезно, что Октавиан не выдержал и нехотя пояснил:
—Недовольство народа, Марк, если его правильно и вовремя использовать — великая вещь! Вспомни хотя бы Мария или Суллу. Пусть режут! — убежденно повторил он. – Когда народ не выдержит и потребует навести порядок, мы с войсками рассчитаемся заодно и с нашими недругами! Мне надо, чтобы все скорей поняли, что Риму нужна твердая рука. Одна рука, Марк!
Куда легче было с Меценатом. Они понимали друг друга с полуслова. Октавиан все чаще гостил у него, и, благо наступила дождливая, слякотная осень, целыми неделями жил в доме Мецената на Эсквилине, самой здоровой части Рима. Здесь, среди роскошной мебели, картин и статуй лучших эллинских скульпторов и художников, он отдыхал душой и телом.
Время от времени по его просьбе Меценат приглашал в гости сенаторов. В раскованной, полушутливой обстановке Октавиан одним открыто дарил свое расположение, другим ссужал необходимую сумму денег, не хватавшую до установленного им же сенаторского ценза. Недругов же, особенно старинных родов, настойчиво просил считать его в числе своих друзей.
Разговаривая так за кубком изысканного вина, подносимого слугами радушного хозяина, Октавиан внимательно изучал каждого собеседника и старался уяснить для себя, как меняется отношение к нему отцов-сенаторов.
Особенно опасными становились две-три сотни самых яростных республиканцев. И дело было не столько в их открытых нападках на него, сколько в том, что к ним начали склоняться те, на кого он вчера еще мог опереться.
Разговор с одним из таких колеблющихся сенаторов — Мунацием Планком — встревожил его не на шутку. Переметнувшийся на его сторону перед самой битвой при Акции, Планк, судя по смелому тону, которого он не позволил бы себе еще месяц назад, был уже готов отвернуться от него и перейти в стан врагов. И сколько теперь было таких в сенате?
Десять? Сто?..
"Больше, много больше... — не желая кривить душой хотя бы перед самим собой в такой опасный момент, подумал Октавиан. — Мне бы еще два года или хотя бы один год! — улыбаясь, словно ни в чем не бывало Планку и, поднимая кубок за его здоровье, напряженно прикидывал он. — Я поразил бы всех, убедив в искренности своего стремления возродить республику! Я возвратил бы блеск заросшим паутиной храмам, издал законы, которые вернули бы уважение и незыблемость римскому браку. И патриции сами отвернулись бы от этих крикунов! Но нет, боги не дают мне времени на такой путь.Как ни намечал я поспешать, не торопясь, больше медлить нельзя. Ни одного дня..."
В самый разгар полуночного спора поэтов с Меценатом и захмелевшим Мунацием Планком он оставил гостеприимный дворец и на утро, дождавшись в своем скромном доме прихода Агриппы, изложил ему новый план.
— Больше сорока лет в Риме не проводилось ценза, так? — пытал он Марка, силящегося понять, куда на этот раз клонит его друг.
—Так...
— Это только усиливает хаос и беспорядки, которые царят в столице, верно?
—Безусловно.
— И народ только поблагодарит тех, кто возьмется, наконец, за проведение ценза?
—Конечно!
—Так вот мы с тобой и проведем его!
— Мы?! — Агриппа поморщился, мысленно представляя, сколько времени займет эта бесконечная волокита со списками и цифрами. — Но, Цезарь, у нас что — мало других дел? Зачем нам эта морока, оставим ее цензорам!
— А затем, — перебил друга Октавиан, — что от плебса и всадников мы на законном основании сможем добраться до сената и основательно прочистить его! Никто не посмеет усомниться в искренности наших намерений, все же знают, что за войны сенат разросся в безобразную толпу и своей численностью превысил разумные пределы! Тысяча сенаторов!
Куда это годится? Нет, никто не рискнет остановить нас, если мы заявим, что очистим сенат от недостойных людей, которые попали в него, скажем, за взятки или по знакомству, и кого уже открыто во всем Риме называют замогильными сенаторами!
— Значит, надо убрать этих замогильных? — с готовностью уточнил Агриппа, словно речь шла о привычной для него боевой операции.
Октавиан усмехнулся, глядя на него.
— Да! Если, разумеется, они относятся к числу наших недругов!
— Но разве отцы-сенаторы позволят нам чинить расправу над невинными?
— Невинными? — засмеялся Октавиан. — Да разве есть среди них хоть одна душа, не замешанная во взятках, подкупах избирателей или воровстве в провинциях? Поэтому вместо того, чтобы заступаться за этих, как ты говоришь, "невинных", они сами будут топить друг друга или, в лучшем случае, сидеть молча, дрожа от страха, чтобы их самих не погнали! А мы этим и воспользуемся...
Получить разрешение провести ценз, как и предполагал Октавиан, друзьям-консулам не составило особого труда. Для этого специальным указом им была дарована цензорская власть, и они сразу же приступили к работе.
Никогда Октавиан не трудился с таким упоением, никогда еще не подгонял как себя, так и других, и уже через несколько недель можно было приступать к составлению нового списка сената.
Придя в курию одним из первых, он с трудом удерживал усмешку, видя, как потерянно переступают порог и рассаживаются, не борясь, как обычно, за лучшие места, сенаторы. На лице многих ясно читалась уверенность в том, что они присутствуют на своем последнем заседании.
Несколько сенаторов, имена которые Агриппа выкрикнул первыми, не вызвали ни одобрений, ни порицаний. Сенаторы дружно проголосовали за них. Это были патриции из лучших родов, ничем не запятнавшие себя в гражданской войне, как на стороне Марка Антония, так и на стороне Октавиана.
Оставив их в списке, Агриппа произнес имя человека, который, как было известно всему городу, стал сенатором за несколько сотен тысяч сестерциев, нажитых во время голода в столице:
—Публий Каниний Сур!
Это сообщение было встречено гулом возмущенных голосов. Но никто не торопился начинать обсуждение.
—Публий Каниний Сур! — громче повторил Агриппа, обводя хмурым взглядом притихших сенаторов.
—Да что там обсуждать — оставляем! — послышался чей-то неуверенный голос.
Агриппа перехватил кивок Октавиана и тоном, каким привык распоряжаться в боевых походах, отрезал:
—Остается в списке! Следующий — Геренний Клар!
—Достоин! Честнейший сенатор! — раздались уверенные голоса.
—Оставляем!
Октавиан с недовольством покосился на сенаторов, одобривших кандидатуру его давнего врага, и жестом велел Агриппе подождать.
