Эрнст Саломон - ГОРОД

Хайм на одном собрании после спокойного разговора о том и сем вдруг встал и сказал только эти слова: он, мол, знает, что есть кое-кто, кто не так уж твердо стоит за наше дело, и тут он может только сказать, что в Шлезвиг-Гольштейне дворы стоят далеко друг от друга, и покрыты они в основном соломой. Но как бы то ни было, молодые крестьяне все чаще скакали на лошадях с одного хуто­ра к другому, чтобы призывать крестьян, и у председателей общин они появля­лись с добрым приветом от чрезвычайного комитета, и если снова появятся но­вые напоминания об уплате налогов, то он может спокойно отправлять эту чушь обратно туда, откуда она пришла. В регионе было опасное настроение, и не могло не случиться так, что многие захотели загребать жар чужими руками и немного для этого раздували огонь. Партии готовились, и в городках стало слишком неспокойно. Многие крестьянские союзы почуяли большую путину, и если они и раньше не очень сходились друг с другом, то теперь единства стало еще гораздо меньше, и все хотели образовывать друг с другом фронт, и чем больше он создавался, этот зеленый фронт, тем больше было в нем внутренней неразберихи. Крестьян это мало заботило, так как их движение не было органи­зацией, а их чрезвычайные комитеты вовсе не были правлениями союзов. Вла­сти с ними также не вели переговоры, против них они принимали решительные меры. Власти сами охотно дали бы задний ход, но на кону был их престиж. Раз­ве крестьяне недавно не грозили даже председателю общины, который стоял верно на стороне правительства? Только не поддаваться, и у нас есть все госу­дарственные средства поддержания власти! Крестьянин Кок из Байденфлета трижды был у ландрата в Ицехо, и тот даже пообещал ему, что вмешается, что описанные быки не будут забраны, если крестьянин к указанному сроку опла­тит налог, который он задолжал. Но еще до данного срока усердный руководи­тель учреждения послал служителя магистрата забрать быков, и дал ему с со­бой еще двух безработных, так как больше никто не хотел браться за это дело. И трое пришли во двор и хотели забрать быков. Крестьянин оставил их им, но когда они вышли на улицу, там внезапно оказалось много крестьян, синяя кеп­ка на голове и палка в кулаке. Они просто стояли и ничего не говорили. И не­которые укладывали слоями солому на узкой улице, пара снопов здесь, и не­сколько дальше еще несколько снопов. И когда трое мужчин беспокойно прове­ли быков часть пути, солома внезапно вспыхнула, и поднялся дым. Быки почуя­ли огонь и насторожились. К чему огонь? Но огонь в деревне вспыхивает все­гда, если случается беда, и у крестьянина Кука случилась беда. И задули в ро­жок, возвещающий о пожаре, так как огонь был на пути, и люди собрались, по­тому что дули в рожок. Тем хуже для быков, что они не знали этого: они сорва­лись и побежали назад в хлев. Ландрат в Ицехо был приличным мужчиной. С одной стороны, у него было доброе сердце по отношению к крестьянам, но, с другой стороны, у него были свои начальники. Глава учреждения действовал поспешно, думал он, но «сурово принять решительные меры», «сурово принять решительные меры» звучало у него в ушах. Я отвечаю здесь за мой округ, ду­мал он, кому я отчитываюсь? Моему вышестоящему органу власти. Ландрат Ицехо был рассудительным мужчиной. Что бы он ни делал, все было непра­вильно с самого начала. Я выполняю свой долг, - сказал он твердо. И на рас­свете дом крестьянина Кока окружила охранная полиция и с винтовками напе­ревес ворвалась во двор. Там были быки. Глупо глазели они на сине-белую пе­чать судебного исполнителя на балке чулана. Их погрузили на грузовик и со всем блестящим эскортом повезли со двора. Водитель грузовика с быками смот­рел вдоль улицы. Там несколько повозок, тесно сдвинутых друг к другу, пре­градили ему дорогу. Полицейские спрыгнули с машины и убрали преграду в сторону. Мертвой и пустой лежала следующая деревня. Колокола звенели. Они звонили о буре. Рожок, предупреждавший о пожаре, трубил. Звук ломался в пустоте на покинутых улицах. И там повозки стояли снова поперек дороги. Во­дитель грузовика с быками был гражданином Ицехо. Среди его клиентов было много крестьян. Крестьяне были необычными людьми. У водителя грузовика с быками случилась поломка на полпути. Дальше нельзя ехать, объяснял он. И полицейские пешком за веревку вели быков до самого города. Ландрат Ицехо был умным мужчиной. Уже следующим утром быки были выставлены на прода­жу на скотоприемном дворе Гамбурга. Но во второй половине дня у директора скотоприемного двора появилось трое крестьян. Эти быки, - говорили они ему, - это не обычные быки. Это быки принудительного взыскания. И если быки в течение суток не будут выведены из стойла для продажи и не будут возвраще­ны, то вы увидите, откуда вы сможете в будущем получать ваших быков, но из Шлезвиг-Гольштейна - точно нет. Также директор скотоприемного двора был умным человеком. И у него было доброе сердце по отношению к крестьянам. И если бы он больше не получал быков из Шлезвиг-Гольштейна, тогда в его стой­лах для продажи скота он мог бы разве что выращивать траву. Он вытащил свой личный кошелек и заплатил налог крестьянину Коку. Байденфлет был сиг­налом, теперь или никогда нужно было принимать меры.

Полиция вызывала и допрашивала. Суд вызывал и допрашивал. Пятидесяти двум крестьянам предъявили обвинение в нарушении общественного порядка. Двести крестьян сами пришли в суд и сказали, что они во всем произошедшем тоже принимали участие, и было бы справедливо, если бы и они предстали пе­ред судом по этому обвинению. Крестьянин Клаус Хайм знал, что теперь коса нашла на камень. Сельские жители сходились. Снова и снова и всюду собира­лись крестьяне. Молодые крестьяне постоянно разъезжали верхом на лошадях от хутора к хутору. Нужно было подготовить процесс, сделать крестьян более твердыми, объединить их еще сильнее. В провинциальных газетах чрезвычай­ные комитеты приглашали на встречи, публиковали директивы и воззвания. Но провинциальные газеты были также окружными газетами и официальными га­зетами, и они получали также официальные публикации, и если они всегда остерегались писать недвусмысленно в пользу сельских жителей, то теперь они создавали трудности даже при публикации воззваний. Крестьяне спрашивали, как это так? Вы не хотите писать для нас? Вы думаете, мы зависим от вас, так как у нас нет газеты, так как мы - не союз, не партия? У нас будет своя газета! У нас будет, у нас должна быть собственная газета, говорил Клаус Хайм. Кре­стьяне собрались вместе. В наихудшем случае, говорили они себе, пусть мы лучше потеряем деньги, выбросив их на нашу газету, чем на налоги. Они купи­ли маленькую типографию в Ицехо. Клаус Хайм при случае прочитал в «Желез­ном фронте», маленьком гамбургского еженедельнике, несколько статей о борьбе крестьян. Они были подписаны «ИВЕ» и везде и всюду были единствен­ными, которые показались ему ясными, хорошими и недвусмысленными. Он по­ехал в Гамбург и посетил этого Иве.

Ганс Карл Август Иверзен, которого его друзья называли только Иве, еще через три года после перемирия в течение беспокойного времени, послевоенной вой­ны, оставался солдатом. Последнее построение его подразделения застало его в обладании блестящими лейтенантскими погонами, свидетельством об увольне­нии со службы и с непоколебимой волей схватить за шиворот любой подворачи­вающийся шанс. Кроме как рубить, стрелять и колоть, он, пожалуй, не научился никакому другому ремеслу, зато мог справиться с любым положением. Не было ничего, о чем он мог бы горевать, так как у него никогда ничего не было. Когда он начал рассматривать мир с сознанием, он находился на серо-грязном и разо­рванном ландшафте, в который с неба беспрерывно вдалбливалось железо. Он сидел в наполовину заполненной грязью пещере, и самым целесообразным средством продвижения было прыгать почти вслепую и, все же, с самым напря­женным вниманием, от одной дыры к другой. Из художественной литературы он лучше всего знал «Руководство по применению средств ближнего боя», и его почерк, большой, четкий и округлый, можно было легко читать при свете горя­щей сигареты. Его родиной был фронт, а его семьей - рота. И война после вой­ны тоже мало что изменила в этом факте. Конечно, возникали осложнения идеологического вида, которые он наблюдал, высматривая, из-под края своей каски, подобно, например, особенно запутанным линиям вражеской системы траншей. В общем и целом, однако, ему казалось, как будто он переведен в другой боевой сектор, к изменившимся условиям и традициям которого ему те­перь нужно приспособиться. Многие из его товарищей чувствовали то же самое, и так как никакой правительственный вердикт не смог бы убедить их, что нет пользы верить в то, что их еще раз когда-нибудь используют как подразделе­ние, то они решили остаться вместе и поселиться друг с другом. Итак, они заня­ли район, который предоставили им в распоряжение, на первый взгляд, с очень благоприятными условиями, и начали там немедленно копать и пахать. Но вла­сти, для которых беспокойные мужчины в лесах были неудобны, и которых они подозревали - и не безосновательно - в тайном владении оружием, преследо­вали молодое предприятие такими мероприятиями, которые поселенцы воспри­нимали как издевательства. Обещанные материалы не поставлялись, кредиты, на которые дали согласие и которые должны были гарантировать, прежде все­го, сами по себе средства к существованию, не предоставлялись, строительный надзор отказывал в своем разрешении быстро сооруженным ими хижинам из глины, и когда, наконец, лесничие окрестностей сообщили о страшном приросте числа браконьеров, а жандармы о странном неповиновении этой почти по- коммунистически управляемой общины отставных солдат, правительство неза­медлительно приняло все меры, и сердитые мужчины постепенно исчезали, ни­кто не знал куда. Иве в одном поместье в Померании получил место ночного и полевого сторожа. В свое свободное время он собирал молодежь деревни, потом всего округа и обучал их строевой подготовке; сначала как в игре, но эту игру воспринимали не без охоты, и так Иве основал вскоре молодежную самооборо­ну, которая распространилась по всей Померании, собираясь ради требующих напряжения сил учений и великолепных демонстраций, что давало рабочей пе­чати в маленьких провинциальных городках повод к резким комментариям. Иве отвечал на эти замечания в газетах национальной партии, и находчивость, ко­торой отличались его ответы, еще больше, чем прежде, заставили его помещика обратить внимание на скромного молодого ночного сторожа, так что он теперь решился пригласить его отобедать с ним за столом с чудесными яствами. Поме­щик к тому же еще передал Иве достаточную сумму денег, предоставленную в его распоряжение национальной партией, чтобы основать «Боевой призыв», еженедельник, целью которого было защищать старые идеалы от мира врагов. «Боевой призыв» издавался и благодаря своему грубоватому, но сердечному языку заполучил для себя много и друзей, и противников. Все же, этот язык не всегда очень приятно звучал для ушей заказчиков, так как со временем оказа­лось, что у Иве была неудобная точка зрения на идеалы, и, например, его даже с помощью экономических обоснований нельзя было удержать от того, чтобы назвать свинством массовый импорт польских жнецов. Когда же Иве осудили за неуместное замечание в адрес тогдашнего рейхспрезидента на три месяца тюрьмы или шестьдесят тысяч марок денежного штрафа, господа из партийного правления огорченно сообщили ему, что, к сожалению, они не могут заплатить за него этот денежный штраф. Одновременно они прекратили выход журнала, мероприятие, которое легко можно было оправдать падением марки во время инфляции; так как подписчик газеты всегда платил на месяц вперед, тогда как поставщику бумаги приходилось всегда платить уже после произошедшей по­ставки, и бремя долгов «Боевого призыва» росло в той же пропорции, что и рост числа абонентов. Для Иве ничего не значило бы отправиться на некоторое время в тюрьму. Он знал, что другие патриотические союзы с усердием ждали, чтобы проглотить его молодежную самооборону как лакомый кусок. Но так как одновременно в Рурской области молодые люди такого же типа, как он, превра­тили пассивное сопротивление в отчаянное наступление, он отказался от своей позиции руководителя молодежной самообороны, наскреб все, что оставалось в его ящиках, продал все свое добро, кроме самого необходимого, заплатил де­нежный штраф, который достиг теперь стоимости золотого пфеннига, и уехал туда, куда звал его голос крови. Но вскоре он и там попал в тюрьму, не без то­го, чтобы дать для этого повод своими целеустремленными занятиями со слиш­ком уж быстро воспламеняющимися материалами. Освобожденный после окон­чания борьбы в Руре, он попробовал себя, как хоть и несколько бледный, одна­ко, без следа генерал-директорского тюремного психоза, страховой агент. Он снова оставил деятельность в этой области, когда один благотворитель после долгой обработки вместо того, чтобы заключить с ним страховой договор, со­страдательно сунул ему в руку предполагаемый комиссионный сбор и посовето­вал поискать себе другую профессию. Также «Минимакс» и «Электролюкс» ни­коим образом не оправдали его надежд на социальный подъем; но зато на кон­курсе, организованном производителем моторных масел «Видол», он получил третий приз в размере пятисот марок за рекламный стих: ««Граф Цеппелин» летит, как известно, над морем и землей только с маслом «Видол»». Эту сумму, самую большую, которой он когда-либо владел в своей жизни, и которая стоила ему пяти секунд работы, он решил вложить мудро. Он приобрел себе смокинг и виолончель - на которой он более или менее умел играть - и стал музыкантом в оркестре одного кафе, который давал летом концерты на курортах Балтийского побережья. Зимой он перебивался разными случайными работами. Уже во вто­ром сезоне дирижер решил, что лучше было бы заменить виолончелиста на по­движного негра, который превосходно умел обращаться с ударными инструмен­тами. При расчете он пытался обмануть Иве, и тот, презирая помощь граждан­ских юридических учреждений, нанес некоторый вред по-мужски красивому внешнему облику дирижера, затем продал свой смокинг второму скрипачу, и подумывал над тем, чтобы изменить все в своей жизни и уехать в Африку. В порту он не нашел работы ни кочегара, ни моряка, ни денег для морской поезд­ки. Потому он нанялся рабочим на гамбургскую чесальную фабрику прядильной шерсти, что он, как он сам себе говорил, уже давно должен был бы сделать. Там он оставался в течение года. Он снимал койку на ночь у округлой вдовы и каждое утро со своим жестяным маленьким кофейником шел на фабрику. По воскресеньям он ходил на танцы. Его коллеги называли его только лейтенантом и пытались побудить его вступить в их партию и в профсоюз. Но у него было непреодолимое отвращение к потребительским кооперативам и профсоюзным секретарям и он стоял ближе к коммунистам и синдикалистам, чем он сам ду­мал. К ним его привлекал его темперамент; разделяла его с ними безусловная вера в другие, не экономические ценности. Он сам хотел подняться высоко. Для него тогда Германия состояла из шестидесяти миллионов человек, которые чув­ствовали, что они находятся на неправильном месте и всех оставшихся, кото­рые не были на правильном месте. Он хотел на свое правильное место. Он хо­тел подняться высоко, чтобы полностью использовать свои способности. Пока перед ним открывались только небольшие перспективы. Он писал статьи. В обеденный перерыв он писал «Обеденный перерыв», а после окончания рабо­чего дня - «После окончания рабочего дня». Буржуазные газеты с сильным со­циальным пониманием охотно брали его маленькие заметки и платили по четы­ре пфеннига за строку, учитывая его положение. Во время одного из своих по­сещений в редакциях он услышал, что один маленький национальный ежене­дельник пошел с молотка и стал теперь собственностью типографа. Он сразу же пошел к этому человеку и предложил свои услуги по дальнейшему редактиро­ванию газеты. Издатель, хотя и принял решение моментально, помучил его ожиданием четыре недели, потом принял его редактором с жалованием в двести марок и с редакторским бюджетом по пятьдесят марок за страницу. Иве горел, он был одержим своей работой. У «Железного фронта», как называлась газета, не было фронта, и о железе в нем тоже не говорилось. Список подписчиков вы­глядел ужасно. Письма читателей относились преимущественно к уголку голо­воломок и к приложению «Немецкий лес», которые служба матриц регулярно пересылала в редакцию. Иве начал чистку. Он вычеркнул уголок головоломок и «Немецкий лес». Приложение «Об обороне и оружии» он превратил в «Школу политики». Рубрика «Наши колонии» претерпела такие изменения, что один старый подписчик, отставной майор, послал в редакцию почтовую открытку со словами «Вы - изменники родины». Прежние сотрудники обиженно уходили. Было тяжело найти новых, которые могли бы следовать своеобразной линии Иве. Временами он сам писал весь номер от первой до последней строчки. Он мог писать, что хотел. Издатель иногда ворчал, но число подписчиков росло. Всюду в регионе Иве налаживал связи, отыскивал маленькие и разрозненные группки молодежи и отдельных людей, которые, кажется, были с ним одинако­вы по духу. Было достаточно тех, которые хотели высказаться, и для которых не открывалась ни одна редакторская дверь. Он организовывал маленькие лек­ционные вечера, которые заканчивались острыми дискуссиями, и продолжал дискуссии и в своем журнале. Он часто печатал и явную чепуху, но тогда это была, по крайней мере, фундаментальная чепуха, которая всегда обнаруживала свое особенное обаяние. «Железный фронт» был изданием, которое должно было высказывать что-то свое собственное, и оно высказывало это, Иве, в не­двусмысленных словах, заботился об этом. Иве был счастлив. Даже в самые грязные моменты он всегда находил жизнь прекрасной, теперь, однако, он находил ее просто неописуемо прекрасной. Он знал, что он мог попадаться сно­ва и снова, и в слове «авантюра» для него не было никакого другого смысла, кроме захватывающе-привлекательного. Он мог твердо нести ответственность за все в своей жизни, так как у него всегда было мужество, чтобы решиться также на прыжок в неизвестность. Он спрыгнул, и теперь он обеими ногами твердо стоял перед своим редакторским столом. Если он с этого места видел перед собой поле своих возможностей, то он мог, сколько бы работы не прино­сил ему также маленький день, все же, уверенно думать, что он нашел свою большую линию. Пока однажды к нему не пришел крестьянин Клаус Хайм. Нам нужен человек, который может писать, - сказал Клаус Хайм, не хотите ли вы приехать к нам? Иве на мгновение оглянул свою редакцию. Потом он покраснел и сказал: «Да».