Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ
Они прошли меж двух холмов, в темноту и тишину. Только дождь шуршал в терновнике да камешки похрустывали под ногами. До самой тюрьмы никого не встретили, хотя Сократу в какое-то мгновение показалось, будто кто-то крадётся за ними.
Шагах в тридцати от входа в пещеры Перикл, Софокл и Сократ, как было решено заранее, вошли под скальный козырёк, прячась от дождя, а слуги с факелами направились к тюремным воротам.
Разговор Эвангела, старшего из слуг, со стражей был коротким — всего несколько слов. Затем звякнули монеты, заскрипели ворота — всё было оговорено со стражей ещё накануне, — и Эвангел подал знак факелом: можно идти.
— Прикройте лица, — напомнил друзьям Перикл, и все трое направились к тюрьме.
Стражники молча пропустили их в ворота. В глубине пещеры горела масляная плошка.
— Сюда! — позвал чей-то голос.
Перикл, Софокл, Сократ и Эвангел, взявший у оставшихся за воротами слуг амфору и корзину со снедью, вошли в пещеру. Здесь было сыро и пахло застарелым навозом, как в заброшенной овчарне. Двинулись на свет плошки; все невольно пригибали голову, боясь задеть потолок, нависавший над ними в непроглядной тьме. Человек, позвавший их из глубины пещеры, взял плошку и, прикрывая огонёк ладонью, чтоб его не задуло, молча пошёл впереди. Через десяток шагов остановился, пристроил плошку в нише, загремел невидимым дверным запором.
— Это там, — произнёс он, отперев дверь — Идите прямо, а потом увидите справа свет. Там вас встретят и поведут дальше.
Они пошли, тесно держась друг друга. Было темно, как в царстве Аида[16]. Сократ шёл первым, вытянув перед собой руки. Перикл и Софокл держались за его плечи, как это делают слепые, идя за поводырём. Дверь сзади захлопнулась. И тогда с обеих сторон послышались стоны и голоса.
— Кто здесь? — спрашивали невидимые узники. — Отзовитесь! Помогите нам! Запомните и сообщите стратегу[17] Периклу наши имена!
Они выкрикивали из темноты свои имена, торопясь и мешая друг другу. Так что Перикл едва ли расслышал два-три имени.
Справа в ответвлении пещеры появился свет. Они торопливо двинулись к нему. Новый стражник встретил их и повёл дальше. Так они добрались до камеры, в которой находился Фидий: спустились по крутым ступеням, стражник отпер решетчатую дверь и указал рукой за каменный выступ.
— Он предупреждён, — сказал стражник. — Он ждёт.
II
Встретились и обнялись молча.
— У вас мокрые лица, — заметил Фидий, когда Эвангел зажёг принесённый светильник. — Стало быть, идёт дождь.
— Стало быть, — ответил Софокл. — Морось.
Перикл вытер платком лицо и, пока Эвангел раскладывал на каменном подобии стола принесённую еду, огляделся. Камера была просторная и сухая. И пахло здесь сеном, а не навозом — должно быть, и раньше здесь было не стойло для скота, а сенник. Пол устлан соломой. У дальней стены под потолком зияла чернотой глубокая ниша, из которой тянуло сырой свежестью — вероятно, через душник, пробитый в скальной толще.
Сесть не на что. Подгребли к столу побольше соломы и уселись, кто как мог. Благо стол был невысок. Эвангел налил в кружки вина, отошёл к стене и прислонился к ней спиной, скрестив руки на груди.
Усевшись вокруг стола, взяли кружки, плеснули по древнему обычаю немного вина на пол — в дар богам.
— Я рад вас видеть, друзья, — произнёс Фидий, приглаживая свободной рукой бороду, затем коротко вздохнул и добавил, поднося кружку к губам: — С благодарностью и в вашу честь.
Это было наксийское вино, густое и ароматное, не разбавленное водой, — скорее бальзам, чем напиток, лекарство для отягощённых старостью и недугом. Его выбрал сам Перикл, помня о летах Фидия, о его больных руках, о грудной слабости, наступившей вследствие многолетнего вдыхания каменной ныли, ядовитых паров расплавленной бронзы и золота. Давно следовало бы отправить его в Эпидавр, в святилище Асклепия[18], к врачевателям, но за множеством забот Перикл так и не собрался поговорить об этом с Фидием, зная, впрочем, что вряд ли удалось бы уговорить его легко и быстро: у Фидия не было перерывов в работе — едва закончив одну скульптуру, он уже приступал к другой, трудился по многу часов в день, до полного изнеможения, словно предвидел скорую кончину, вечное безделье, — и торопился...
— Здорова ли Аспазия? — спросил Фидий, закусывая вино лепёшкой и сыром.
— Да, — ответил Перикл Здорова и шлёт тебе привет.
Фидий перестал жевать, и поднял глаза на Перикла.
— Ведь она не советовала тебе навещать меня здесь? — спросил он.
Не советовала, — признался Перикл. Ил любви к нам обоим. Женщинам следовало бы любить нас молча, — сказал Софокл. Когда их слова сбываются вопреки нашим расчётам, мы выглядим глупыми, злимся и любим их меньше, чем прежде. Когда же их слова не сбываются, мы считаем их глупыми и тоже любим их меньше, чем прежде. Ровно любимы только молчаливые жёны. Не правда ли, Сократ? — улыбнулся Софокл, взглянув на сидящего рядом с ним Сократа: все знали, что у последнего сварливая жена.
Неправда, — засмеялся Сократ. — Когда слова жены сбываются, мы любим её за ум. Когда не сбываются, мы обнаруживаем ум в себе благодаря глупости жены и за это любим её. Любимы болтливые жёны.
— Счастья Аспазии и Ксантиппе, — поднял кружку Фидий. — А нашим покойным жёнам, — повернулся он к Софоклу, — нашим покойным жёнам — покой.
Эвангел не забывал подливать им вина и бдительно следил за тем, чтобы перед каждым были сыр, лепёшки, жареные перепела и фрукты. Особо же заботился он о Фидии — выбирал для него самые мягкие лепёшки и лакомые части перепелов.
— Жители Элиды, исполненные благодарности к тебе за Зевса Олимпийского и презрения к афинянам за твой позор, собираются выкупить тебя за сорок талантов, — сказал Перикл, приступая к главной теме разговора.
— До моей смерти или после неё? — спросил Фидий, печально кивая головой.
— Боюсь, что после, — ответил Перикл. — Чтобы собрать столько золота, понадобится не один месяц. Афиняне же скоры на расправу.
— Ты полагаешь, что афиняне приговорят меня к смерти?
Периклу не хотелось отвечать утвердительно. Наоборот, хотелось сказать, что заслуги Фидия перед Афинами так велики, слава так необъятна, а ниспосланный ему богами дар столь значителен и прекрасен, что на чаше смерти не окажется ни одного камешка, а чаша оправдания и жизни будет переполнена ими... Так и случилось бы, когда б афиняне руководствовались в своих поступках истинами, а не страстями. И тем больше они следуют страстям, чем больше свободны. Свобода — благо для разумных.
— Да, афиняне приговорят тебя к смерти, — резко сказал Перикл и посмотрел Фидию в глаза — не ранили ли его эти страшные слова.
Нет, не ранили. Фидий отпил глоток вина, бросил в рот щепотку сыра, прожевал его и спокойно сказал:
— Смерти я не боюсь. Страшен позор: ведь меня обвиняют в том, в чём я невиновен. Менон утверждает, что я похитил часть золота, которое было отпущено на изготовление одежд для статуи Афины Парфенос. Но я не взял ни дарика, это легко проверить: ведь все одежды Афины можно снять и взвесить.
— По нашим законам статую Афины разбирают и чистят только накануне Великих Панафиней[19], до которых ещё три года, — возразил Перикл. — Теперь же никто не прикоснётся к одеянию богини.
— Но ради истины! — возмутился с молодой горячностью Сократ.
— Законами устанавливается не истина, а порядок, — ответил Перикл. — Судьи поверят Менону: он помощник Фидия, он всё видел, лопнули бы у него глаза! За что он мстит тебе, Фидий?
— Менон? За то, что я не получал за работу ни обола[20] и ему не платил. Теперь ему заплатили за клевету наши враги. Ничтожный человек! — махнул рукой Фидий и закашлялся.
— Испей вот этого, — предложил Фидию Эвангел. — Это подогретое вино, оно облегчит тебе грудь. Я нёс этот кувшин в овчине.
— Ты балуешь меня, добрейший Эвангел, — сказал Фидий, выпив предложенного вина. — И тёплое, и сладкое, и ароматное, потому что с мёдом и травами.
— Согрето по настоянию Аспазии. Она же влила в него мёд, собранный пчёлами на горных лугах Гиметта[21], и настой из самых лучших и целебных трав.
— О! — воскликнул Фидий. — В таком случае это напиток бессмертия!
Перикл не знал о том, что тёплое вино велела принести для Фидия Аспазия. Теперь же, услышав, что сказал Эвангел, обрадовался его словам: они, кажется, были весомее тех, что услышал Фидий об Аспазии раньше из его, Перикловых, уст. Умна Аспазия, но добра и равно ценит в других послушание и независимость.
Вошёл стражник и сказал, что в соседнем! камере умирает узник и просит перед смертью кружку вина.
