Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ
В 1998 году роману «Чаша цикуты» присуждена
Премия Автономной Республики Крым
Часть первая
ЧЁРНЫЙ ПЛАЩ ДЛЯ ПЕРИКЛА
I
Никогда прежде Периклу[1] не доводилось бывать в тюремных пещерах под Пниксом. Другое дело — на Пниксе, на высеченной из скального выступа холма трибуне, которую афиняне называют Камнем. На Камень он поднимается много раз в год, а сюда, к подножию Пникса, к его пещерам, не спускался никогда. В давние времена эти пещеры служили загонами для скота. За холмом — выпасы, а здесь — загоны. Но с той поры, как на Акрополе[2] были возведены святилища, а на соседнем холме, на Пниксе, стали созываться народные собрания — экклесии, — пещеры, откуда постоянно доносилось ржание лошадей, блеяние овец и коз, сначала закрыли, а позже превратили в тюрьму. Теперь крики животных не мешают ни ораторам, говорящим с Камня, ни священным процессиям, поднимающимся к Парфенону и Эрехтейону, ни заседаниям верховного суда на Ареопаге[3], что в одном стадии[4] от входа на Акрополь, от Пропилей[5]. Заключённые в пещерах под Пниксом если и кричат, то глубоко, в каменном чреве холма, откуда их голоса не прорываются наружу.
О люди, странные существа: не было, кажется, времени, когда бы благополучие одних не приводило к несчастью других. Закон ли это или досадное несовершенство общественного устройства, которое можно устранить усилиями разума и очищением помыслов? И что делать с человеческой завистью и неблагодарностью? Они как язва, как болячка: вечером ещё не было — и вот уже есть. Одного мгновения зависти довольно, чтобы навлечь беду на другого человека. Порой — смертельную. Орудие зависти и неблагодарности — правдоподобная ложь.
Фидий[6] оболган, как были оболганы Анаксагор и Аспазия.
Анаксагору[7] он помог бежать из Афин. Прощение для Аспазии вымолил у судей слезами и унижением. Хотя нынешним благополучием и величием Афины обязаны не только ему, бессменному стратегу Периклу, но и философу Анаксагору, и мудрейшей из всех женщин — Аспазии, и, конечно, Фидию, дивному мастеру, прославившему эллинов среди всех народов и на века. Своего великого скульптора Фидия афиняне бросили в тюрьму, в грязную пещеру под Пниксом, словно забыв, что бронзовая Афина Промахос, золочёный наконечник копья которой светит с Акрополя подобно маяку и виден не только всему городу, но и мореходам, проплывающим у мыса Сунион, создана Фидием; и хризоэлефантинная[8] Афина Парфенос — одухотворённое золото и слоновая кость, — заключённая в гигантский и великолепный ларец из солнечного мрамора Пентеликона — Парфенон, тоже создана его руками; и Зевс Олимпийский в Элиде[9], не увидев которого эллин не может спокойно умереть, изваян богопохвальным Фидием, другом Перикла, как называют его одни с почтением, другие — с иронией, вкладывая в слово «друг» совсем иное значение, чем первые, отчего оно звучит как «сводник»...
Зевс и Афина должны были бы покровительствовать Фидию за его труды, а афиняне припадать к его стопам в знак благодарности за приумножение их славы. И это было: сам Фидий рассказывал, что по завершении статуи Зевса Олимпийского он обратился к Громовержцу с вопросом, нравится ли тому его, Фидиева, работа, и в этот момент в каменный пол мастерской перед статуей вдруг ударила молния, испепелив лежавшие там инструменты. Это событие было истолковано так: «Зевс доволен, статуя завершена, больше не прикасайся к ней ни резцом, ни молотком, ни шлифовальным камнем». А кристалл сапфира, вставленный в правую глазницу Афины Парфенос, вдруг зажёгся нездешним светом и озарил весь наос[10] Парфенона и усталые, больные руки Фидия, после чего он ощутил в них новую силу и жажду работать... Вся Эллада прославляла Фидия на зависть другим народам. И вот он — в тюрьме, обвинён в нечестье, в хищениях, в сводничестве... И что там придумают ещё его злобные обвинители, покажет суд.
Аспазия сказала:
— Не ходи к нему. Жители Элиды готовы выкупить Фидия за сорок талантов[11] золота и поселить в Олимпии. Это столько же золота, сколько вложено в одеяние Афины Парфенос. Или вели своим друзьям тайно выкрасть его и укрыть в другом городе, как ты поступил с Анаксагором.
Элида не соберёт столько золота, — возразил жене Перикл. — А если я выкраду Фидия, афиняне поймут, кто это сделал.
Будет хуже, если они узнают, что ты навестил Фидия в тюрьме, сказала Аспазия. Они станут утверждать, что ты его сообщник.
— Я только договорюсь с Фидием, как лучше защитить его в суде. Если я пойму, что это невозможно, мы договоримся о побеге.
— И всё же не ходи к нему, — пыталась настоять на своём Аспазия.
Но Перикл не послушался её, помня старое правило: если хочешь поступить верно, спроси совета у жены и сделай всё наоборот. Впрочем, не поэтому: мудрость любимой Аспазии он ставил выше своей и редко пренебрегал её советами. Но здесь был тот случай, когда он не мог принять её совет: Фидий был его другом и не навестить его в тюрьме из соображений безопасности было бы предательством. Это воинская честь. И она не всегда присуща и понятна даже очень мудрым женщинам. Да и дело тут, кажется, не в мудрости, а в мужестве. Перикл не стал напоминать об этом Аспазии лишь потому, что в недавнем прошлом она однажды усомнилась в его мужестве — когда он пытался разжалобить судей мольбами и слезами, стремясь таким унижением купить для Аспазии оправдательный приговор. Комический поэт Гермипп, бездарный и завистливый, обвинил се тогда в ужасном преступлении: в том, что она, подобно своему другу Анаксагору, не признает отеческих богов, а только космический разум, сотворивший всё, и склоняет к распутству свободных женщин, посещающих седом. В своих стихах-доносах Гермипп называл её то Герой, то Деянирой, то Омфалой, а то и просто «наложницей со взглядом бесстыдным». И всё это лишь потому, что не был принят в круг поэтов, которым Аспазия покровительствовала. Косноязычный и глупый в своих стихах, Гермипп не мог, разумеется, сидеть рядом с Софоклом[12], Еврипидом... Это Софокл сказал Периклу, когда начался суд над Аспазией: «Или простись с женой, рыдая, или рыдай перед судьями, чтобы вновь обнять жену». И народ и судьи любят, чтобы обвиняемый обливался слезами и ползал перед ними в прахе[13]. Тогда, случается, он получает оправдательный приговор, потому что своими слезами и воплями смягчил сердца судей. Но это ложь: не сочувствие судей вызывают мольбы несчастных. Они доставляют им наслаждение. Наслаждение своей властью над честью, жизнью и смертью человека. Оправдательные приговоры лишь плата за это порочное наслаждение. Спасая Аспазию, Перикл унизился перед судьями не из страха. Это был единственный и сознательно избранный способ отвести от Аспазии чашу с цикутой. Публичное унижение перед судьями ему стоило большого мужества. Большего, чем в сражении при Танагре[14]... Он спас Аспазию, а она сказала ему: «Твоя честь, Перикл, для меня дороже моей жизни». Вместо благодарности. Но он любит её. Он безумно любит свою прекраснейшую и мудрейшую Аспазию, ради которой готов пролить и слёзы и кровь.
Диопит состряпал донос против Анаксагора, Гермипп — против Аспазии, а вот теперь Меной, помощник и ученик Фидия, — против своего учителя. А все вместе — против него, Перикла. Благосклонные к доносчикам афиняне мстят не просто Анаксагору, Аспазии и Фидию, а Анаксагору и Периклу, Аспазии и Периклу, Фидию и Периклу, а точнее, только ему, Периклу. Как в басне Эзопа[15]: слуга, убивший собаку хозяина, мстил не собаке, а хозяину.
«В каждом друге есть часть моя, и во мне — часть друга» — так сказал Анаксагор.
Трое слуг и телохранителей с факелами, винной амфорой и корзиной со снедью для Фидия шли впереди. Рядом с Периклом, прикрываясь, как и он, плащом от моросящего дождя, шагал молчаливый Софокл, за ним — Сократ. Софокл шестью годами старше Перикла, Сократ — на двадцать лет моложе, хотя тоже далеко уже не юноша: ему тридцать восемь лет. Фидий старше всех — ему уже около семидесяти. Такой возраст, такие страдания...
Они прошли меж двух холмов, в темноту и тишину. Только дождь шуршал в терновнике да камешки похрустывали под ногами. До самой тюрьмы никого не встретили, хотя Сократу в какое-то мгновение показалось, будто кто-то крадётся за ними.
Шагах в тридцати от входа в пещеры Перикл, Софокл и Сократ, как было решено заранее, вошли под скальный козырёк, прячась от дождя, а слуги с факелами направились к тюремным воротам.
Разговор Эвангела, старшего из слуг, со стражей был коротким — всего несколько слов. Затем звякнули монеты, заскрипели ворота — всё было оговорено со стражей ещё накануне, — и Эвангел подал знак факелом: можно идти.
