Станислав Гагарин - Евпатий Коловрат
— Но, может, это и кто другой? — спросил Евпатий.
— Хорошо б, коли так. Позор превеликий, когда не простой человек, а княжеской крови изменяет родной земле.
— И простому позор не меньший, — возразил Коловрат.
— Тебе-то не понять, Евпатий, — сказал князь Ингварь. — Не сердись, мы все тебя любим, знаем верность твою и отвагу. Да только надо родиться князем, чтоб уразуметь такое…
Спасибо, князь, — поднялся Коловрат, скрывая обиду от княжьих слов. — Ехать мне надо.
Он согнулся у притолоки, чтобы пройти, и открытую уже дверь придержал, когда оборотился к Ингварю Ингваревичу:
— Может, ты и прав, князь, по-княжьему никогда не уразуметь мне. Только окажется если, что тот толмач и советник Бату-хана князь Глеб, душегуб исадский, то я его сам в битве мечом достану. Тут я лучше любого князя уразумею. Ты уж не обессудь, Ингварь Ингваревич.
Сказал так и вышел.
Стан Бату-хана
Едва весть о переходе через Волгу войска Бату-хана достигла шатра половецкого хана Барчака, он немедля собрался в дорогу, приготовив в дар внуку Чингиз-хана самое ценное, что могло найтись у него.
Но дары дарами… Хан Барчак понимал, что дарами жадность Бату-хана не утешить: немало уже награбил тот в богатых торговых городах булгар и тюрских народов. Хан Барчак уповал на особую роль, которую сыграл он в битве на Калке-реке, той битве, что тринадцать лет назад выиграл дед нынешнего Повелителя Вселенной у русских и его, Барчака, соплеменников. Может быть, внук не был посвящен Чингизом или отцом своим, ханом Джучи, в эту тайну, так он, хан Барчак, поведает ему о ней, докажет, что и сейчас старый Барчак пригодится Повелителю.
На все готов, лишь бы разделаться с ненавистными руссами, и всенепременно — с проклятым Коловратом, ратники которого не раз заставляли Барчака прятать лицо в конский навоз.
Люди хана постоянно следили за передвижением войска Бату-хана, и когда Барчаку сообщили, что тот разбил лагерь уже невдалеке от границ руссов и, следовательно, встал на его, Барчака, земле, хан выехал в стан Повелителя Вселенной, выслав перед собой табун отличных лошадей и приготовленные дары.
Уже на половине дороги нагнал отряд хана запыленный, закутанный до глаз всадник. Всадник ловко сидел на взмыленной лошади, по обличью и повадкам — половец. Воины Барчака вмиг окружили незнакомца, обнажили оружие, и старший охраны крикнул, чтобы неизвестный открыл лицо. Но приблизившийся Барчак приказал отступиться от не произнесшего ни слова половца и, когда воины отъехали, жестом предложил таинственному незнакомцу следовать за ним…
Оба всадника оторвались от отряда на сотню лошадиных корпусов, и было видно, как неизвестный, размахивая рукой, принялся рассказывать о чем-то Барчаку. Потом незнакомец, так и не открыв своего лица ни разу, исчез в поле, а отряд продолжал путь…
Едва миновали плоский, покрытый редким лесом курган, вдруг словно из-под земли появились сторожевые воины Бату-хана, в высоких мохнатых шапках, скуластые, словно слившиеся со своими низкорослыми, неутомимыми лошадьми. Они с гиканьем, леденящим душу воем окружили половцев со всех сторон, держа наготове тугие луки.
После недолгих переговоров Барчаку разрешено было продвинуться вперед, до второй линии заграждения. Там половцев, которых сопровождали теперь два монгола, встретил второй отряд. Здесь людей Барчака отделили и под конвоем отправили к отведенному им месту на внешнюю сторону монгольского лагеря, тянувшегося от горизонта до горизонта, а самому хану с оставленными ему тремя слугами было велено следовать в шатер для гостей Повелителя Вселенной и там ждать, когда Бату-хан соизволит принять, а может быть, и не принять половецкого хана…
Молодой монгол с редкой бородкой клинышком и жидкими висячими усами сидел перед роскошным, с золотой ниткой ковром, заставленным изящной посудой с простой мясной пищей. Он брал мясо рукой, порой прибегал к помощи ножа, лежащего перед ним, изредка вытирал засаленные руки прямо о халат, в который был облачен.
Наискосок от него и немного пониже неторопливо насыщался старый, с изрубленным лицом и навсегда закрывшимся глазом, воин. В отличие от молодого монгола, жадно хватающего мясо, громко сопящего над едой, старик ел аккуратно, отправляя в рот небольшие куски мяса, тщательно прожевывал их.
— Ты не можешь сомневаться, мой храбрый и верный Сыбудай, в том, что боги благоприятствуют нашим великим начинаниям, — сказал молодой монгол, обращаясь к старику, и было видно, что он вернулся к разговору, который уже возникал в шатре не впервые. — С булгарами мы расправились шутя. Также побьем и руссов. Мне известно, что руссы — сильный противник, но сейчас их князья дерутся между собой за власть, как стая шакалов за труп суслика.
— Это все так, мой Повелитель, — согласился Сыбудай, — но поверь мне, Бату-хан, старому воину поверь… Есть правило, его придерживался и твой несравнимый ни с кем дед. Когда собираешься начать битву, считай своего противника равным себе. Не забывай об этом, Бату-хан.
— Равным на земле? — презрительно переспросил Бату-хан. — Но даже боги на небе неравны между собой! Есть главные боги, они держат в руках весь мир, все помыслы людские. Есть боги поменьше, они боги только для нас. И они соотносятся между собой, как десятские и сотские с тысячниками и темниками. Таков порядок всего мира! И если я определен быть вождем монголов, значит, этого требуют боги. Они хотят, чтобы я раздвинул свои владения от моря до моря. И поверь мне, Сыбудай, Повелитель Вселенной омоет копыта своего белого скакуна в водах последнего моря, за которым нет уже ничего.
— Ты прав, Бату-хан, — произнес задумчиво Сыбудай, откладывая в сторону нож, которым он разрезал мясо. — Ты прав, мой молодой и мудрый повелитель! Я уверен — ты разобьешь руссов, возьмешь богатую добычу в их деревянных городах. Но… повремени с выступлением. Князь Глеб долго рассказывал мне о своей земле. Он предупреждал, что руссы могут заманить противника туда, откуда ни человек, ни конь не могут выбраться. Эти места проходимы лишь в сильный холод, когда они замерзают. Станет холодно, и мы выступим на руссов, наши воины сами будут рваться вперед, чтобы согреться у костров, сложенных из их городов. Потерпи немного, о Бату-хан!
— Я знаю, что могу верить тебе, как самому себе, Сыбудай.
Наступило молчание. Бату-хан отодвинул полуобъеденную баранью ногу. Затем пристально посмотрел на Сыбудая. Но старый полководец не отвел своего единственного глаза. И тогда Бату-хан сказал:
— Знаю, что могу верить тебе, Сыбудай. На верное, твой опыт полезен. Но я хочу сам говорить с бывшим князем руссов, сам хочу смотреть в его глаза. Ты учил меня, Сыбудай, не доверять предателям. Тот, кто предал один раз, предаст снова. Уверен ли ты в этом человеке?
— Я никогда не доверял предателям, — глухо ответил Сыбудай. — Но этого изгнали соплеменники, он ненавидит их. Жажда власти может далеко увести. И ты поощряй князя Глеба в его надеждах, пусть думает вернуть себе власть из-под копыт твоего скакуна. Тогда он будет верен тебе. Исчезнет надобность в его услугах — ты стряхнешь его, как колючку с шерсти верблюда, и пойдешь дальше.
— Я хочу видеть его и говорить с ним, — сказал Бату-хан.
— Будет исполнено, Повелитель.
Сыбудай распорядился, и вскоре в шатре перед Бату-ханом появился бывший рязанский князь Глеб.
Он склонился перед молодым монголом, седеющий, с остатками былого величия на лице, человек, уже много лет кормящийся из рук хана Барчака и властителей городов, лежащих за Большой степью, а теперь вот — услужающий Бату-хану. Жалкая угодливость и стремление не забыть о своем княжеском прошлом, страх раба и дерзость человека знатного происхождения — сложными были чувства, определявшие сейчас поступки этого изгоя.
— Ты можешь сесть и взять себе кусок мяса, — сказал Бату-хан, с любопытством всматриваясь в заросшее густой бородой лицо. — Садись, князь Глеб.
Глеб медленно опустился у ковра в стороне и немного позади Сыбудая, но к мясу не прикоснулся, и застыл, глядя мимо Бату-хана, неестественно прямо держа спину. Эта прямая спина разгневала Бату-хана, и он был готов уже кликнуть верных нукеров, чтоб те прижали пятки этого дерзкого ублюдка к его же затылку, чтоб он, Бату-хан, насладился звуком хрустнувшего позвоночника, и молодой монгол так бы и поступил, если бы не было недавних слов Сыбудая.
Хан подавил гнев, запрятал его, но для этого ему пришлось помолчать минуту-другую, и пока он молчал, в шатре сгустилась тишина, и никто не знал, что взорвет ее сейчас.
— Мясо хорошее, князь Глеб, — укротив себя, тихо сказал Бату-хан, — в моем шатре едят только хорошее мясо, князь Глеб.
Глеб вздрогнул. Он с ужасом понял вдруг, что только чудом избежал смерти, едва не переиграл в жалких потугах остаться независимым здесь, в шатре человека, не знающего пощады ни к врагам, ни к друзьям. Глеб низко склонился и задрожавшей рукой потянул к себе кусок мяса с ханского ковра.
