Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга
— М-да. Выходит, у Ивана Антоновича больше прав на престол?
— Выходит, так, Петя. И еще… Ты выгляни, никого там нет за дверью?
— Да нет же. У меня люди преданные.
— Все равно выгляни.
Пришлось Петру Семеновичу снова выглянуть за дверь.
— Никого.
— И еще, Петя, — заговорил, понизив голос почти до шепота, граф Салтыков. — Сама она тоже не имеет прав на корону. Да, да, сынок. Они же с Анной Петровной рождены вне брака, стало быть, незаконнорожденные. Петр Первый обвенчался с Екатериной лишь после рождения их. Вот ведь какая штука-то.
— М-да, — вздохнул Петр Семенович. — Не поэтому ли она так спешит с коронацией?
— Конечно. Возложит венец на голову в Успенском соборе, и уж ей не страшно то дитя будет. Мало того, заменит своим племянником. Мальчишке четырнадцать лет, едва вылез из экипажа, а она на него Андреевскую ленту водрузила. Вот бы отец-то увидел, у него Андрея Первозванного надо было заслужить великим трудом. Сам Петр Первый за бой его получил. А тут на тебе, на сопляка немчуренка повесили ни за хрен собачий.
Долго еще возмущался граф и гофмаршал Салтыков новой государыней. Петр Семенович сам принес отцу подушку, одеяло. Постелил на диване, уложил, успокоил:
— Ты уж устал, батюшка. Спи.
Но тот едва не обиделся:
— Что ты меня утолачиваешь[14]? Кому-то ж мне надо выговориться. А кому? Даже попу не скажешь. Донесет долгогривый. У сына хоть отведешь душу.
— Ну ладно, ладно, батюшка, — улыбнулся в темноте Петр Семенович. — Выговаривайся.
— У Анны-то Иоанновны, какая б она ни была, любовник один был — Бирон. А у Лизки сколько уж перебывало. Еще при Петре Втором затащила к себе в постель Сашку Бутурлина[15]. Петр, спасая честь юной тетки, отправил Бутурлина в Украину. А она, глядь, спуталась с двоюродным братцем Семкой Нарышкиным[16]. Того Петр Второй откомандировал в Париж. Но не долго девонька скучала, тут же с гвардейским солдатом Шубиным снюхалась. Этого уж Анна Иоанновна за длинный язык упекла в тюрьму, а оттуда на Камчатку выслала. Но тут уж Елизавета Петровна во вкус вошла. Не долго убивалась по милу дружку, оторвала себе красавца-баса из императорской капеллы Алешку Разумовского[17].
— Да он действительно красивый, высокий, статный, брови вразлет. Пред таким не всякая устоит.
— Ты знаешь, как его наши бабенки окрестили?
— Как?
— Ночной император.
Петр Семенович тихо засмеялся:
— Вот канальи, им на язык не попадайся. Зарежут. А когда намечается отъезд на коронацию?
— Коронация будет в апреле, а двадцать восьмого февраля торжественный въезд в Москву. Уж для нее и возок закончили.
— Каптану[18]?
— Какой там каптана, дом на полозьях. Стол, стулья, ложе и даже печь изладили. Упряжь изготовили на шесть пар коней. На ямы[19] рассылаем с полтысячи подставных, чтоб без остановок во весь мах до Москвы гнать.
— Эдак, пожалуй, в три дни доскачет.
— Хочет в два там быть.
— Ну это как дорога еще.
— Дорогу укатывают уже.
За неделю до отъезда императрицы потянулась в Москву знать петербургская в своих каптанах, со своими запасами продуктов и овса для лошадей. Всем велено на коронации быть. За Иностранной коллегией отправились послы европейских государств. Только французский посол Шетарди не поехал со всеми, он приглашен в возок государыни. Весьма дружен француз с Елизаветой, весьма дружен, по слухам, именно он вдохновил цесаревну в ту ноябрьскую ночь захватить власть.
Почти весь свет высший уезжает в Москву, все правительство во главе с канцлером, генералитет, чтобы встретить там императрицу. На 28 февраля назначен въезд Елизаветы в Первопрестольную и торжества в Успенском соборе. Она-то туда долетит, как на крыльях, с подставами-то, а вот остальным не менее недели телепаться придется. Вот и отъезжают загодя.
К домику на санях первым явился личный истопник Елизаветы Петровны Чулков Василий Иванович. Конюхи еще только запрягали, а уж над домиком стал завиваться дымок, Чулков нагревал временное жилище для своей повелительницы.
Ко дворцу подъехали уже с форейторами на передних конях, с кучером на крыше, с гвардейцами на запятках.
А там уже гвардейцы в красных новеньких, подбитых мехом епанчах[20], все на лошадях, готовые к сопровождению государыни.
Елизавета Петровна появилась из дворца в окружении двух фрейлин, племянника, врача Лестока[21] и французского посла маркиза Шетарди. Сзади шел на голову выше всех Разумовский — ночной император.
Елизавета помахала ласково рукой гвардейцам, подошла к возку. Запяточный распахнул перед ней дверцу.
— Ну что? — Она взглянула, улыбаясь, на кучера. — С ветерком?
— С ветерком, матушка-государыня, — отвечал тот с готовностью.
— Смотри ж, чтоб в ушах свистело.
— Постараюсь, ваше величество.
Закрылась дверца экипажа, щелкнул в морозном воздухе кнут кучера:
— Эгей, милаи-и.
Застоявшиеся кони рванули и помчались ходкой рысью. Едва выехали за город, и кучер и форейторы перевели их на мах. Сзади скакали преображенцы, застегнув поля шляп под подбородками. Эти действительно мчались с ветерком, у них-то «в ушах свистело».
А Елизавета Петровна, раздевшись в теплом своем домике-экипаже, сказала фрейлине:
— Аннушка, доставай карты. Дорога долгая.
Однако, выехав 23 февраля, уже 26-го государыня была во Всесвятском, в семи верстах от Москвы. Здесь уже ждал ее граф и гофмаршал Салтыков.
— Ну как, Семен Андреевич?
— Все готово, ваше величество. Москва ждет вас с нетерпением.
Отчитавшись перед государыней, Салтыков нашел кучера ее, спросил негромко:
— Ну, сколько загнали, Савелий?
— Что-то около тридцати.
— Ну это еще ничего. Я думал, сотню положите.
— Дорога была хорошая, да и останавливала она часто, чтоб крестьян поприветствовать.
— Никого не покалечили?
— Да под Тверью стоптали каких-то двух, пьянь, наверно.
Двадцать седьмого февраля Елизавета Петровна изволили отдыхать после дороги, а 28-го в золоченой карете в сопровождении гвардейцев въехала в Москву. Грохот пушек, установленных на Красной площади, сообщил Первопрестольной об этом достославном событии. Пушкам вторили колокола.
Карета проехала в Кремль и остановилась напротив Успенского собора. Императрица вместе с племянником вышли из нее и по красной ковровой дорожке проследовали в собор. Там она встала на императорское место, а принц на царское.
Архиепископ Амвросий произнес длинную приветственную речь, в которой обосновал законность вступления дщери Петра Великого, закончив ее словами благодарности за свершенные ею деяния:
— …О коль много должны мы благодарить ваше императорское величество за толикие труды и подвиги, которые как очищении веры и святых почитании, так и в освобождении своего вселюбезнейшего отечества подъять соизволила.
Так что, по Амвросию, не переворот случился 25 ноября, а «освобождение вселюбезнейшего отечества». Весьма приятна и ободрительна была речь архипастыря для слуха императрицы и совершенно непонятна для уха принца. А оттого нелюбезна и утомительна.
Из Успенского собора Елизавета Петровна, решив приобщить племянника к истории отечества, повела его в Архангельский собор, где под тяжелыми плитами покоились кости последних Рюриковичей и первых Романовых.
Но проникновенное повествование тетки вряд ли тронуло сердце племянника, не умевшего даже прочесть надписи на этих надгробиях. Все было для него здесь чужим, непонятным, далеким.
После посещения Благовещенского собора императрица опять села в карету и поехала к своему дому за Яузой. У синодальных триумфальных ворот встретили ее воспитанники Славяно-греко-латинской академии в белых платьях, с венцами на головах, с лавровыми ветками в руках и довольно стройно спели в честь высокой гостьи кантату: «…Небеса прещедро давно желанну зрети показали».
Позволив милостиво поцеловать одному из воспитанников свою ручку, «давно желанна» отправилась наконец к дому.
Как за пчелиной маткой летит весь рой, так и за императрицей прибыли в Москву все ее министры и правители. И уж вечером 1 марта заседал в Кремле Сенат, обсуждавший бюджет предстоящей коронации.
Уже ясно было, что в тридцать тысяч невозможно будет уложиться. Только фейерверк дополнительно должен был поглотить девятнадцать тысяч рублей.
— Выделяем? — спросил вице-канцлер Бестужев-Рюмин[22], ведший совещание по случаю болезни великого канцлера князя Черкасского.
— Выделяем, — единодушно согласился Сенат.
— Карл Иванович, — обратился вице-канцлер к архитектору Бланку, — вы успеете до двадцать пятого апреля устроить троны в Успенском соборе и в Грановитой палате?
