Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга
— Там ваши солдаты дерутся.
Капитан Браун, державший кий и готовившийся бить по шару, взглянул на свободных офицеров:
— Миллер, Зитман, уймите их.
Те направились к выходу, за ними вышли фон Розе и Гейкин.
— Прекратить! — гаркнул Миллер хорошо поставленным на команду голосом.
— Эт-та без-зобразие, — вторил ему Зитман.
Однако драгуны, хряпая друг друга по мусалам, и не подумали остановиться. Возмущенный Миллер подскочил к дерущимся:
— Я что командоваль? — фистулой взвизгнул он. — Хальт!
Тут кто-то из гвардейцев взял его за плечо, посоветовал:
— Не суйся, ваш бродь, уйди от греха.
— Молшать! — заорал Миллер и неожиданно дал «советчику» оплеуху.
— Ах ты, шведская морда! — возмутился гвардеец.
И в следующее мгновение Миллер отлетел прямо на руки фон Розе и Гейкину.
— Братцы, бей немецких собак!
Клич этот, словно искра, брошенная в порох, взорвал всю площадь. Теперь гвардейцы-семеновцы насыпались на офицеров.
Миллер, только что вышедший из билльярдной на резвых ножках, воротился туда на карачках, едва ворочая разбитыми губами.
— Господа-а… дизе альпадрук[5], — бормотал он, сплевывая кровь.
Но кошмар только начинался. Отступая перед превосходящими силами, запятились назад в бильярдную вслед за Миллером фон Розе с Гейкиным и бледный как полотно Зитман.
Однако опьяневшим и разогревшимся в драке солдатам этого показалось мало.
— Вы, шведские свиньи, здесь у нас не отсидитесь. Бей их, ребята! В кровину мать!
Видя, как солдаты стали ломать стулья, вооружаясь чем попадя, капитан Браун, отбросив кий, выхватил шпагу, за ним последовал его заместитель Кампф и флигель-адъютант Согро.
— Назад, канальи! Вон отсюда! — вскричал грозно Браун, размахивая шпагой.
Но вид вооруженных офицеров не испугал, а, более того, раззадорил гвардейцев:
— Ах, вы еще грозиться, сучьи потрохи. Ребята, повесить их! Хватай!
Хозяин бильярдной Берлар, почувствовав, что дело принимает серьезный оборот, успел крикнуть офицерам: «Отходите на чердак!» А сам, ухватив за рукав штаб-лекаря Фусади, нырнул в чуланчик.
Отступая на чердак и отмахиваясь шпагой, капитан Браун порезал кому-то из солдат руку, это ожесточило гвардейцев еще больше.
— Ну все, суки, мы уходим вас всех, молитесь Богу вашему. Бей их, православные!
Расходились «православные» не на шутку, а тут еще подначивали их сбежавшиеся зеваки:
— Верно, ребята, хватит! Натерпелись. Круши шведа!
Почему поминались чаще всех «проклятые шведы»? А потому, что ныне воевала Россия со Швецией, которая решила возвратить себе все завоеванное Петром Великим и отошедшее к России навечно согласно Ништадтскому миру. Поэтому ныне любой иностранец почитался шведом, врагом стало.
И даже чердак не спас отступавших офицеров, пришлось им бежать через слуховое окно по крышам.
В бильярдной начался погром. Набежавшая чернь утащила даже шары бильярдные, перебила всю посуду. А солдаты выволокли из чулана Берлара вместе с лекарем Фусади и избили их, хотя они в один голос вопили:
— Братцы, мы ни при чем. Мы не виноватые!
Так, начавшись с тухлых яиц, закончилось это побоище у Адмиралтейской площади.
Когда об этом донесли Елизавете Петровне, она тут же призвала генерала Ушакова.
— Андрей Иванович, немедленно всех драчунов арестуйте и под строгий караул. Назначьте следствие и суд.
— А офицеров?
— Всех, говорю. И офицеров и гвардейцев.
По свежему следу «героев» потасовки не трудно было сыскать. Большинство еще не протрезвело, и, как правило, каждый имел отметину: кто покорябанную морду, кто синяк под глазом или шишку на лбу, а кто и зубов лишился.
Следствие было скорым, виновными признали лишь солдат. Суд свершился и того быстрее; четверо зачинщиков приговорены были к колесованию (как они смели поднять руку на офицеров!), нескольких сечь нещадно, а иных и миловать.
Однако когда решение военного суда — кригсрехта легло на стол перед императрицей, она, внимательно прочтя его, сказала:
— Не хочу царствование начинать с крови. — И, перечеркнув «колесование», надписала: «Сослать в каторжные работы, а остальных помиловать». И спросила тут же: — А где же офицеры, господин генерал?
— Но они не виновны, ваше величество, — сказал генерал Кейт, докладывавший о решении военного суда.
— Я не согласна, Джемс. Что ж это за офицеры, которые не смогли унять солдат? Велите всех их засадить в тюрьму на месячишко, пусть подумают, как надо поступать в подобных случаях.
— Слушаюсь, ваше величество.
Елизавета Петровна отодвинула бумагу с решением кригсрехта и со своей резолюцией. Кейт взял ее в руки и неожиданно сказал:
— Ваше величество, позвольте попросить за одного человека.
— Просите, — милостиво улыбнувшись, молвила императрица.
— Ваше величество, я прошу за графа Салтыкова Петра Семеновича. Это геройский генерал, при взятии Вильманстранде он сам водил солдат на штурм. И потом, война еще не закончена, и такого человека отстранять от армии — это слишком расточительно.
— Он ваш друг?
— Он был у меня подчиненным, ваше величество.
— И воевал хорошо?
— Безупречно, ваше величество.
— Ну что ж, — императрица поднялась из-за стола и, мельком взглянув на себя в зеркало, поправила мизинцем на лбу русый локон, — я подумаю, генерал. Ступайте.
2. Давно желанная
Сразу же по воцарении одним из первых приказов Елизаветы Петровны был:
— Немедленно воротите моего крестного.
И тут же помчались поспешные гонцы на Соловки, везя в санях теплые вещи — тулуп, валенки, шапку — для крестного царицы князя Василия Владимировича Долгорукого[6].
Судьба ему крутенькая выпала. Был самым близким другом Петра Великого, исполнял самые важные его поручения (к примеру, подавил Булавинский бунт)[7], замещал Петра в Польше, покумился с царем, окрестив его дочь Елизавету.
Но поскользнулся на деле царевича Алексея[8], угодил под суд и едва избежал казни, был лишен всех чинов и сослан в Соликамск.
Только в день коронования Екатерины I[9] в мае 1724 года ему было разрешено вернуться и продолжать службу лишь в чине полковника. Однако с воцарением Петра II был произведен Василий Владимирович в фельдмаршалы и назначен членом Тайного совета. А с восшествием на престол Анны Иоанновны оказался князь в фаворе и у нее, поскольку единственный из Долгоруких ратовал за неограниченную власть самодержицы.
Но и здесь в который уж раз подвела Василия Владимировича его совестливость: все Долгорукие в опале, а он при троне. И стал хлопотать князь Василий за родственников перед царицей, да столь настойчиво, что «выхлопотал» и себе опалу.
— Коли ему совестно обретаться при нас, — сказала Анна Иоанновна, — отправьте дурака в Ивангород.
И отправили князя в Ивангород, а потом, отобрав все звания и награды, и на Соловки.
Елизавета Петровна, будучи женщиной чувствительной, особенно вначале царствования, встретила крестного с великой лаской.
— Боже мой, Василий Владимирович, — всплеснула она по-бабьи руками, увидев пред собой белого как лунь старика, слегка уже сгорбившегося.
Обняла его, поцеловала и даже слезинку со щеки платочком отерла.
— Какой вы стали, милый мой, такой… — Она пыталась подобрать словцо не обидное, ласковое. — Такой… ну…
— Усохший, да? — подсказал, улыбаясь, князь Василий. — Кого ж опала-то красит, ваше величество? Да и годы уж… семьдесят пятый повалил.
— Ну отдыхай теперь, крестный. Заслужил.
— Спасибо, Лизавета Петровна, наотдыхался я на Соловках. Позволь послужить тебе в остатние лета, как служил отцу вашему, присной памяти Петру Алексеевичу.
— Где б желал служить, Василий Владимирович?
— А там же, по военной части, ваше величество.
«Какой же ты вояка, — подумала Елизавета Петровна с жалостью. — Где ж тебя употребить?»
— Ну, поскольку вы фельдмаршал, крестный, то будьте президентом Военной коллегии. И первое, что обсудить на коллегии надо, — это продолжение военной кампании на грядущее лето.
— Все неймется шведам?
— Неймется, Василий Владимирович. Они ж и начали, вздумали воротить все, что батюшка у них отобрал.
— Губа не дура.
— Вот именно. Главнокомандующий ныне на театре фельдмаршал Ласси, весьма искусный полководец. Вот с ним и генерал-аншефом Кейтом и обговорите все. Присовокупите и Салтыкова, а то я тут его обидела нечаянно.
— А кто флотом командует?
— Адмирал Мишуков.
— Мишуков?
— Да. Что, знаком вам?
— А как же. Вскормленец Петра Великого.
