Колин Маккалоу - Травяной венок. Том 2
– Эта история из тех, что я слышал и раньше, от Сатурнии до Ариминума, – сказал претор, посланный «вникнуть в италийский вопрос».
Когда солнцу оставалось пройти примерно треть пути по западному небосклону, и жара в этом прохладном горном воздухе стала ощущаться слабее, Публий Фабриций и его важные гости отправились в театр, к временной деревянной постройке, расположенной возле городской стены таким образом, что зрительские места оказались в тени, в то время как солнце освещало сцену, на которой должна была быть представлена пьеса. Несмотря на то что пять тысяч пиценов уже заняли места, два первых ряда полукруглого амфитеатра оставались свободными – они предназначались для римлян.
Фабриций в последнюю минуту сделал кое-какие перестановки в центре самого первого ряда. Там нашлось достаточно места, чтобы поставить курульное кресло для Квинта Сервилия, кресло для его легата и третье кресло для самого Фабриция. То, что они мешали смотреть тем, кто сидел непосредственно за ними, Фабриция не волновало. Его гость был римским претором, облеченным proconsulum imperium – человеком, значительно более важным, чем любой из италиков.
Вся компания вошла через тоннель, расположенный под закругленной cavea,[3] и появилась в проходе примерно в двенадцати рядах от помоста, обращенного к орхестре, незанятому полукруглому пространству между зрительскими рядами и сценической площадкой. Впереди надменно шествовали ликторы, неся на плече фасции с топорами, за ними претор со своим легатом и сияющий Фабриций, а позади – двенадцать солдат. Жена Фабриция, которой гости не были представлены, села с правой стороны со своими подругами, но в следующем ряду; первый ряд предназначался исключительно для римских граждан – мужчин.
Когда процессия появилась, громкий ропот пробежал по рядам пиценов. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть гостей. Ропот перешел в ворчание, рык, рев, сопровождаемый выкриками и шиканьем. Скрывая свой испуг и изумление, вызванные таким враждебным приемом, Квинт Сервилий из семьи Авгуров взошел на помост, гордо подняв голову, и по-королевски уселся в свое кресло из слоновой кости, будто и не был всего лишь патрицием. Фонтей и Фабриций последовали его примеру, а ликторы и солдаты заняли места по бокам и рядом с помостом, зажав фасции и копья между голых коленей.
Началась одна из лучших и забавнейших пьес Плавта в прелестном музыкальном сопровождении. Труппа была странствующей, но хорошей. По причине ее сборности в ней были римляне, латиняне и италики; греков не было, потому что труппа специализировалась на латинских комедиях. На празднике Пикуса в Аскуле они выступали каждый год, но на этот раз обстановка была иной; подспудные антиримские настроения, прорвавшиеся наружу у пиценских зрителей, были чем-то совершенно новым. Поэтому актеры с еще большим рвением приступили к своим обязанностям, расширяя комедийные линии дополнительными нюансами, походками и жестикуляцией, решив, что до конца спектакля они сумеют развеселить пиценов и развеять их дурное настроение.
К несчастью, в рядах артистов также произошел раскол. В то время как римляне умышленно играли только для людей, сидевших в первом ряду на помосте, латиняне и италики сосредоточили внимание на коренных аскуланцах. После пролога наступили завязка сюжета, веселый обмен репликами между главными персонажами, и под трели флейты спел прелестный дуэт. Затем подошел черед первого canticum,[4] арии славного тенора, исполняемой под аккомпанемент лиры. Певец, италик из Самния, известный как своим голосом, так и способностью изменять авторский текст пьесы, выступил на авансцену и обратился прямо к сидящим на почетном помосте:
«Привет, привет тебе, претор из Рима!Но лучше бы, все же, проехал ты мимо!Мы здесь собрались на праздник ПикалииНе для того, чтоб смотреть на регалии.Гляньте, как он расселся спесиво,Будто ничто для него не диво.Видно, совсем он набитый дурак,Что сунул нос в наш рабочий барак.Давайте же вместе, друзья аскуланцы,Выкинем вон отсюда засранца.Ох как грозно глядит он с насеста,А тронь – и останется мокрое место.Задайте же вместе, друзья, неплохуюТрепку этому римскому…Дайте пинка и нагните пониже —Пусть он у нас для начала полижет!»
Ему не удалось продолжить свою импровизированную песню. Один из телохранителей Квинта Сервилия вытащил торчавшее у него между коленей копье и, не удосужившись даже встать, метнул его. Самнитский тенор упал бездыханным, копье пробило его грудь и вышло из спины, на лице его так и застыло выражение крайнего презрения.
Воцарилась глубокая тишина. Пиценская публика, не веря, что такое могло случиться, не знала, что теперь делать. Пока все сидели, остолбенев, актер-латинянин Саунион, любимец толпы, перебежал в дальний конец сцены и лихорадочно стал говорить, пока четверо его товарищей уносили труп, а двое актеров-римлян в спешке удирали.
– Дорогие пицены, я не римлянин! – кричал Саунион, вцепившись, как обезьяна, в одну из колонн и ерзая по ней вверх и вниз, а маска болталась на его пальцах. – Умоляю вас не смешивать меня с этой публикой, – он указал на римский помост. – Я всего лишь латинянин, дорогие пицены, я так же страдаю от фасций, гуляющих вдоль и поперек по нашей любимой Италии. Я так же сожалею о поступках этих самонадеянных римских хищников!
В этот момент Квинт Сервилий встал со своего курульного кресла, сошел с помоста, пересек площадку орхестры и поднялся на сцену.
– Если ты не хочешь, актер, чтобы копье пронзило твою грудь, убирайся отсюда! – сказал Квинт Сервилий Сауниону. – Никогда в жизни я не терпел таких оскорблений! Будьте довольны, италийские подонки, что я не приказал моим людям истребить вас в изрядном количестве!
Он повернулся к публике, акустика была настолько хороша, что Квинт Сервилий мог говорить, не повышая голоса, и его слышали люди на самом верху cavea.
– Я никогда не забуду того, что здесь было сказано! – резко выговорил он. – Авторитету Рима нанесено смертельное оскорбление! Жители этой италийской навозной кучи дорого заплатят, это я вам обещаю!
То, что случилось дальше, произошло так стремительно, что после никто ничего не мог понять и толком восстановить события. Все пять тысяч пиценов ринулись одной вопящей массой на два первых римских ряда, спрыгнули на свободный полукруг орхестры и оттуда бросились на солдат, ликторов, римских граждан в тогах и их разукрашенных женщин плотной волной тел и дергающих, тянущих, хватающих рук. Ни одно копье не успело подняться, ни один меч не был вынут из ножен, ни один топор не был вытащен из пучков прутьев. Солдаты и ликторы, люди в тогах и их женщины – все буквально оказались разорванными на куски. Театр представлял собой кровавый хаос; куски тел перебрасывались, как мячики, с одной стороны орхестры на другую. Толпа пронзительно вопила и визжала, рыдала от радости и ненависти и превратила сорок римских чиновников, двести римских торговцев и их жен в кучи кровавого мяса. Фонтей и Фабриций погибли одними из первых.
Не избежал подобной участи и Квинт Сервилий из семьи Авгуров. Несколько человек из толпы кинулись на сцену, прежде чем он успел двинуться с места, и с большим удовольствием сначала оборвали ему уши, потом свернули нос, выцарапали глаза и сломали пальцы. Затем его, вопящего без перерыва, подняли за руки и за ноги и без особых затруднений разорвали на шесть частей, подбросив в воздух.
Когда все было кончено, пицены из Аскула веселились и танцевали, собрав куски тел римлян, убитых в театре, в кучу на форуме, и бегали по улицам, терзая до смерти тех римлян, которые не пошли на представление. К ночи никого из римских граждан и их родственников не осталось в живых в Аскуле. Город закрыл свои массивные ворота, и люди стали обсуждать, как им обеспечить себя запасами и выжить. Никто не сожалел о безумии, овладевшем ими в тот момент. Это было, пожалуй, действием, вскрывшим наконец нагноившийся нарыв ненависти, зревший внутри них, и теперь они радовались и давали клятву никогда больше не терпеть власть Рима.
Глава 3
Четыре дня спустя весть о событиях в Аскуле достигла Рима. Двое римских актеров сбежали со сцены и, спрятавшись, наблюдали страшную бойню в театре, а потом бежали из города перед самым закрытием ворот. Четыре дня им потребовалось, чтобы добраться до Рима, часть пути они проделали пешком, а часть на повозках, запряженных мулами, или сидя вдвоем на одной лошади. Упрашивая хозяев подвезти их, они ни словом не обмолвились об Аскуле – так были напуганы – и развязали языки, только очутившись в безопасности. Все в Риме содрогнулись от ужаса, не веря своим ушам. Сенат объявил траур по утраченному претору, а весталки устроили поминки по Фонтею, отцу их маленького новоприобретения.
Если из этого побоища можно было сделать какие-то положительные выводы, то (хотя выборы в Риме уже прошли) оно избавило сенат от необходимости управиться с Филиппом без посторонней помощи. Луций Юлий Цезарь и Публий Рутилий Лупус стали новыми консулами. Порядочный Цезарь по экономическим соображениям оказался связанным с тщеславным и богатым, но некомпетентным Лупусом. Это был еще один восьмипреторный год с обычной мешаниной патрициев и плебеев, людей подходящих и неподходящих, пролазов. Косоглазый младший брат нового консула Луция Юлия Цезаря, Цезарь Страбон, стал курульным эдилом. В число квесторов включен был не кто иной, как Квинт Серторий, завоевавший Травяной венок в Испании, что давало ему право на любой официальный пост. Гай Марий, двоюродный брат его матери уже обеспечил для Сертория сенаторский ценз, и, когда избиралась новая пара цензоров, тот был уверен, что войдет в сенат. В судебных делах он, может быть, понимал мало, но для своих лет имел достаточно славное имя и обладал таким же магическим влиянием на основное население, какое имел Гай Марий.
