Григол Абашидзе - Долгая ночь
Юноша сидел над книгой Торели, не выходя из дома. Всю душу вкладывал он в украшение любимой книги. Цаго не торопила его, не ходила к нему справляться, как идет работа. Нетерпение ее было очень велико, но она понимала: каждый ее приход к Ваче только помешает ему и оттянет дело.
Когда же Ваче позвал ее сам и показал книгу, в которой все почти было кончено, не считая некоторых мелочей, и когда девушка перелистала книгу, краска залила ее лицо, а в уголках губ заиграла загадочная, непонятная, необъяснимая для Ваче улыбка.
— О Ваче, такой второй книги, верно, нет на земле. Такой книги не будет и у царей. — И, забывшись, добавила: — Но будет ли такая книга и у самого Торели! Скоро кончишь, Ваче?
— Что там осталось — на три дня!
— Какое счастье, я ведь еду в Тбилиси. Мамука пригласил нас с Павлиа посмотреть коронацию.
Ваче от неожиданности схватился за спинку стула.
— Может быть, попаду ко дворцу, может быть, увижу Торели…
— Долго ли пробудешь в столице? — глухим, изменившимся голосом спросил Ваче.
— Как судьба! Может, совсем останусь в Тбилиси. — Она говорила, не замечая, как все больше и больше хмурится Ваче. — Через три дня мы уедем. Хорошо бы закончить книгу. Ведь если я увезу ее с собой, может быть, ее увидит Торели. — И она прижала руки к груди, словно боясь, что сердце сейчас выпорхнет, как птица из клетки.
Рука художника между тем невольно отодвигала книгу все дальше и дальше, словно это была уж не она, любимая книга, в которой он оставил столько своей души, а нечто враждебное, чуждое, неприятное. Однако слово нужно было держать, и Ваче скрепя сердце дорисовал книгу.
Весть об отъезде Цаго обрушилась, как обвал. Стало казаться, что с ее отъездом рушится и вся жизнь, весь ее привычный ход, все спокойствие мирной Ахалдабы.
Конечно, какая девушка не мечтает о жизни в Тбилиси, кто не хотел бы попасть ко двору Багратидов, знаменитому на весь мир своей пышностью и доблестным рыцарством. Почему бы не помечтать об этом и прекрасной Цаго.
Обидно другое: ничего ей не жаль в этой прошлой теперь для нее жизни. Как легко она расстается с ним, с Ваче. Разве не из-за нее он отказался уйти с великим художником Деметре Икалтоели? Разве это была не жертва? Или она ничего не знает, не чувствует, не видит? Или она и не догадывается, что есть сердце, которое горит, как яркая восковая свеча, перед ее красотой, перед ее юностью, перед ее девическим образом?
И зачем читал он с таким увлечением, с такой любовью стихи Торели? Самое имя Торели она произносит как молитву. Довольно. Закончена роспись книги, некогда любимой, а теперь ненавистной. Художник завернул ее в шелковую ткань. Вот приданое, которое повезешь ты, Цаго, в столицу, к придворному поэту. И я же ее разрисовал! Художник оттолкнул книгу, отпрянул от нее, как если бы это была змея. Так нет же, не увезешь ты этой книги в Тбилиси.
Но, как мы уже знаем, в последнюю минуту, когда путники покидали родные места, Ваче не выдержал, сбегал домой и принес драгоценный подарок, за что и был награжден самым первым в своей жизни поцелуем Цаго.
Слились с сиреневой далью уходящие путники. Ничего теперь не было видно с камня, на котором стоял Ваче. Он сошел с уступа и бездумно, как лунатик, пошел в деревню.
Юноши боролись во дворе церкви. Позвали и его. Но Ваче не услышал приглашения друзей и пошел мимо. Попадались навстречу люди, говорили слова привета, улыбались ему. Но он никого не узнавал, ничего не слышал.
Во дворах домов, на улице, на полях и в садах было много народу. Но для Ваче мир был пуст, как если бы не было вокруг и на всей земле ни одного человека. Зачем ему жить в этой холодной, как могила, безлюдной деревне? Ваче дошел до дома. Детей у ручья не было. Бессмысленно вертелось игрушечное мельничное колесо. И мать куда-то ушла. И повсюду мертво и пусто.
В доме на стене висела сума Икалтоели. На столе разбросаны кисти, краски. Только увидев их, очнулся юноша от странного оцепенения и забытья. Неожиданно энергично он побросал как пришлось в суму кисти и краски, достал с полки хлеба, бросил и его к кистям и краскам, перекинул суму за спину, вышел из дому и решительно зашагал по дороге.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В городе был великий праздник. С балконов свисали яркие цветные ковры. Базары закрыты ради такого дня, поэтому народ, который в обычное время толпился бы по базарам, высыпал на плоские крыши домов. Открыты были только хлебные лавки да постоялые дворы.
Горожане, пришлые люди, прохожие — все угощались бесплатным вином и хлебом. Голоса бражничающих сливались со звуками зурны, с песнями, с тревожными криками ослов.
Не успел Ваче пройти сквозь городские ворота, как на пути попалась харчевня. Он не собирался в нее заходить, но несколько подвыпивших человек загородили дорогу. Рослый парень крепко взял Ваче за руки повыше локтей, завел в харчевню, подтолкнул к огромному бурдюку.
— Разве можно входить в город, не выпив за здоровье царицы? Ты ведь не басурман, настоящий грузин. Зачем идешь в город, не выпив заздравной чаши?
— Выпей за восшедшую на престол царицу Русудан! — закричали с разных сторон, и несколько остродонных глиняных сосудов протянулось к Ваче.
Такой сосуд, сужающийся и заостренный книзу, нельзя поставить на стол — нет плоского дна. Его нужно выпить сразу, единым духом. Сосуды же, протянутые к Ваче, были огромны. Их протягивали крепкие, в твердых рубцах и ожогах руки: в харчевне гуляли тбилисские ремесленники.
— Пей за здоровье новой царицы Русудан!
Ваче взял сосуд в обе руки, пошире расставил ноги и запрокинул голову.
— Ай, молодец. Теперь помянем помазанницу божию, блаженной памяти царицу Тамар. Пожелаем Русудан, чтобы шла по ее пути.
Снова пришлось принять в ладони тяжелый, через края переплескивающий сосуд. Руки Ваче облило красным густым вином, струйки текли с краешков губ на подбородок, на рубашку, словно драгоценные бусы.
— Э, да он собрался уходить! Забыл, что бог троицу любит. Выпил за новую царицу, помянул Тамар и собрался уходить. А мы? И мы — люди. Цари и вельможи нами сильны. Мы сильны их головой, а они сильны нашими руками. Выпьем за десницу, за правую руку грузина, за то, чтобы крепко она держала и молоток и меч.
— За десницу! — подхватили вокруг.
— За счастье Грузии! За народ!
Из харчевни Ваче ушел с раскрасневшимся лицом и легким сердцем. Печаль, которая грызла всю дорогу, растаяла, растворилась в вине, как соль. В ногах он почувствовал силу, глаза увидели вокруг много веселого, радующегося народа. Подальше забросил Ваче за спину суму Икалтоели и зашагал посредине улицы к центру города.
На городской площади — многоцветная толпа, народ окружил два дерева: одно дерево сделано из чистого золота, другое — из чистого серебра. На деревьях сидят серебряные и золотые птицы с глазами из самоцветов, из веток течет красное и белое вино.
Народ с удивлением глядел на это чудо, где богатство и роскошь сочетались с тончайшим искусством. Зеваки обходили фонтаны вокруг, разглядывали их, пробовали вино.
— Сколько золота ушло на эти фонтаны, — заметил один.
— А сколько времени нужно было ковать.
— Говорят, это сделал кузнец Мамука.
— Сделал кузнец, но замысел и план принадлежат главному зодчему двора.
— Гочи Мухасдзе?
— Да, ему.
Не впервые слышал Ваче имя царского зодчего. Деметре часто вспоминал его с похвалой. Но, конечно, имя златокузнеца Мамуки было для Ваче и дороже и ближе. Ведь Мамука — родной брат Павлиа и Цаго.
Громко, гулко ударил колокол. Тотчас со всех сторон послышался звон колоколов. Подзахмелевший Ваче сначала прислушивался к трезвону, но потом звон смешался для него с общим шумом (к тому же шумело в голове), и вот как ни в чем не бывало наш ахалдабинец продолжал шествовать посредине улицы.
Вдруг за поворотом раздалось цоканье лошадиных подков, и Ваче услышал над самой своей головой:
— Дорогу, дорогу, дорогу!
Конники резали толпу надвое, прижимали к домам. Толпа засасывала Ваче, и он теперь не мог уж выбирать сам, куда идти, его носило, как по волнам, бросало в разные стороны, наконец задвинуло в узкий переулок, и было в переулке посвободнее, чем на главной улице.
Люди карабкались на открытые плоские кровли. Ваче тоже подтянулся, уцепившись за карниз, и очутился на крыше. Протиснулся, раздвинул зевак, и оказалось, что он стоит как раз над главной улицей, над тем местом, по которому пять минут назад он так беспечно и славно шел.
Улица опустела. Проскакали всадники. Вскинув сверкающие трубы, пошли горнисты. За горнистами двинулось войско с развернутыми боевыми знаменами. Закованные в латы, в металлических шлемах, шли суровые воины, соединенные в полки.
Вслед за полками, с небольшим промежутком, вступило на улицу духовенство. Священники всех рангов шли, махая кадильницами и кропя направо-налево святой водой. Синеватый душистый дым поднимался до плоских кровель, до народа.