Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— Я пойду! Не обращайте на меня внимания, я сама не все понимаю... Вы капитан — красивый и вольный, вы не можете быть несчастливы!
Она открыла калитку. Белов обреченно смотрел ей вслед. Она обернулась на крыльце:
— Спасибо вам за все! Сан Саныч!
На рейде у совхоза простояли сутки, брали на борт соленую рыбу, погрузкой командовал боцман, закончили только к ночи, и Егор снова попросился на берег. Белов был выпивший — они с лейтенантом Габунией с обеда сидели в капитанской каюте, — ему самому то очень хотелось на берег, то отчего-то становилось стыдно и не хотелось совсем. Он хмуро посмотрел на своего боцмана и, хотя должны были выходить вечером, отпустил до двух утра. Грач уплыл с Егором отблагодарить Гюнтера.
Белов с Вано вышли подышать, смотрели, как удаляется шлюпка. Работы стихли, команда ужинала в кормовом кубрике, матрос Климов заканчивал сращивать металлический трос, гремел негромко по палубе. И в природе все успокаивалось и затихало: не горланили чайки, не так громко плескалась рыба — белая ночь, она все равно ночь.
Вано соскучился по свежему человеку, да и возрастом они были близки, говорил и говорил. Про счастливое детство у бабушки в деревне, про прекрасный Тбилиси, читал на грузинском стихи Нико Бараташвили, рассказывал, что Нико, как и Лермонтов, прожил всего двадцать семь лет и что он, Вано Габуния, проживет столько же! Они вернулись в каюту, Сан Саныч не мог уже пить, но перед гостем было неудобно, и он достал еще бутылку.
Вано тосковал по Грузии и очень открыто рассказывал о себе. Отец его умер рано, воспитывал дядя, большой чин в НКВД. Вано пошел по тому же ведомству, на годичные курсы младших лейтенантов — это был сорок второй год, ему было восемнадцать лет. Он уже видел себя на фронте, но дядя оставил его в Москве и сделал своим помощником. Вано протестовал, дядя перевел племянника в Красноярское краевое управление НКВД, к своему товарищу. Вано писал рапорты об отправке на фронт, об увольнении из органов, писал гневные письма дяде и тогда его отправили еще дальше, сначала в Дудинку, а потом в Дорофеевский. Комендантом нескольких ссыльных поселков.
— Я написал ему все, что думаю, но он за мной все равно следит! — Вано прикурил и открыл иллюминатор. Он был не пьян, но очень возбужден. — Что тут происходит, Саша, — никто уже не поймет! Они сами там, наверху, ничего не понимают!
— А ты... не хочешь служить в органах?
— Я не знаю... — Вано посмотрел сквозь Белова. — Я же никогда не был настоящим чекистом, и в Красноярске, и в Дудинке я за штатом состоял! Ни одного дела не вел, и везде знали, чей я племянник. Но может и хорошо, что здесь оказался...
Белов смотрел, не очень понимая.
— Я тут могу людям помочь... — Вано замолчал, заглянул в пустую кружку. — Налей, что ли?
— Не хочу больше, — признался Сан Саныч.
— Я тоже не буду... В сорок четвертом я был с комиссией в Усть-Хантайке и Потапово. Слышал, наверное, там за три года из двух тысяч ссыльнопоселенцев двести человек в живых остались! — Вано замолчал, думая о чем-то.
— И что? — спросил Белов.
— Ничего. Коменданта посадили на три года за халатность. Я не застал самых тяжелых сорок второго — сорок третьего, но в сорок четвертом уже был здесь, и у меня от голода не умирали! От людей очень много зависит, Саша!
Габуния налил себе, посмотрел на Сан Саныча, тот покачал головой. Вано выпил и, прикрыв иллюминатор, заговорил вполголоса:
— Знаешь, сколько ссыльных в крае? Две тысячи таких комендатур, как моя. Вот так! И коменданты везде разные...
— Ты есть не хочешь? — Сан Саныч давно уже хотел есть.
— Не хочу! Я выпью еще, надоел тебе? Ты уйдешь, я опять тут один останусь...
— А что ты думаешь о Сталине?
— Что я могу думать? — Вано пристально посмотрел на Белова, как будто что-то хотел сказать, но молчал. Отвернулся, головой покачал, все думая о чем-то. Потом усмехнулся и расслабленно откинулся на спинку стула. — Сталин в Москве сидит, никуда не ездит... только на юг.
— Вот и я думаю, — поддержал Белов. — Он не может все контролировать, мы сами должны... нужна сознательность.
— Это точно... — Габуния внимательно прищурился на Сан Саныча. — Никогда люди не докричатся до него отсюда.
— До Сталина? — не понял Белов.
— До него... — Вано встал, открыл дверь каюты, выглянул, прислушиваясь. Из соседней каюты доносился храп старпома. Вано вернулся и снова сел напротив. — Например, Николь Вернье...
— Как ее фамилия?
— Вернье.
— А ее за что сослали? — напрягся Сан Саныч.
— Говорит, сбежала от немцев из Франции без документов, была в Латвии у подруги, ну и загребли вместе с семьей подруги. Кого только не брали! И домработниц, и любовниц...
— И что же, нельзя ей помочь? — Белов не понимал, как это все могло быть.
— Она по документам латышкой числится. Как ей доказать, что она француженка?! — Вано в смущении потрогал усы. — Наши никогда не признаются, что французскую гражданку просто так за Полярный круг загнали. Пишут отказы на ее заявления, и все. Причину не обязаны объяснять.
— А ты не можешь ей помочь?
Вано посмотрел на Белова, изучая его, заговорил, словно нехотя:
— Я пробовал, но... — он виновато развел руки. — Тут в ссылке иностранцев много, и выпускать их отсюда не будут. Это я точно знаю.
Сан Саныч проводил Габунию. Попрощались тепло, долго не разжимали рукопожатие, глядя друг на друга, обещали видеться.
Белов сидел в своей каюте и, хотя страшно хотел спать, не ложился. Николь была рядом, он представлял ее крыльцо, как он заходит к ней, застает ее сонную и обнимает. И они стоят, обнявшись. Что-то большое произошло меж ними вчера ночью, кровь волной бросалась к сердцу Сан Саныча, он хватал себя за голову, стискивал челюсти — он чувствовал, что не увидит ее больше никогда. Он застывал, хмуро уставившись в стол с высохшими закусками. Какая-то непонятная, но правильная сила останавливала его, он ни за что не поплыл бы сейчас к ней.
Было уже четыре утра,
