Пол Джефферс - Боги и влюбленные

Вряд ли Антипу беспокоило, что его называли развратником, однако в Палестине все приобретает политический оттенок, а Креститель был не только религиозной, но и политической фигурой. Его речь о скандале во дворце Иродиады являлась подрывной и опасной. Антипа велел арестовать его и бросить в темницу. Но на этом история не заканчивается, поскольку Иродиада, мстительная женщина, решила разобраться с Крестителем за обвинение в прелюбодействе.

Жена прокуратора сделала паузу, улыбнулась и погладила меня по голове.

— Никогда не веди себя легкомысленно с женщиной, обладающей властью, Ликиск. Нет хуже насмешки, чем насмешка мстительной женщины!

Но вернемся к истории. Как я говорила, у Иродиады была дочь Саломея, и Антипа имел к ней отнюдь не отцовский интерес. С помощью Саломеи Иродиада и добралась до Крестителя. На дворцовом празднике она устроила так, чтобы ее дочь танцевала для Антипы. Можешь себе представить, какова женщина, просящая сделать такое собственную дочь? Мне рассказывали, что это был очень эротичный танец с покрывалами. Ко времени, когда пало последнее покрывало, и Саломея легла обнаженной перед своим отчимом, Антипа едва мог сдерживать похоть. Он обещал девушке все, что она пожелает. Наученная матерью, Саломея попросила голову Иоанна Крестителя.

Я был потрясен:

— Его голову?

Клавдия кивнула и прищелкнула языком.

— Его голову. И она ее получила. На блюде. Представляешь, какие неприятности ожидали бы моего мужа, если б такое сделал он?

Я мрачно кивнул, но подумал о жреце Ювентии и о том, как мне хотелось, чтобы Марк Либер его убил.

— Нельзя убивать священников, — сказал я, вспомнив слова Марка. — Даже если он шарлатан.

— Мудрый совет, — кивнула Клавдия. Внезапно она улыбнулась.

— Как твой арамейский?

— Я учу, медленно, но уверенно, — сказал я на языке.

Она засмеялась.

— Если бы не твои желтые волосы, ты бы сошел за еврея!

Не подумав, что могу ее оскорбить, я ляпнул:

— Вот только я не обрезан.

Женщина от всего сердца расхохоталась.

XXIII

Если бы Иерусалим был Римом, то праздник посвящался бы Минерве, богине мудрости, покровительнице искусств и торговли, однако здешнее сентябрьское торжество называлось праздником кущей и являлось древней церемонией, связанной с жатвой. Город был забит людьми, а дороги, ведущие к воротам, заполнены путешественниками настолько, что замедлилось даже продвижение прокуратора Иудеи с его военным эскортом.

В конце концов Пилат приказал Марку Либеру использовать верховых солдат и расчистить путь. Насколько я мог понять со своим не очень хорошим, но постепенно улучшающимся знанием языка, евреи отнеслись к этому с недовольством. Когда мы входили в город через ворота Иоппы рядом с замком, где останавливался еврейский царь Ирод Антипа, в нашу сторону неслось множество проклятий. Впрочем, из того, что я понял во время поездки, Ирода Антипу народ тоже не очень любил.

Оказавшись в крепости Антония, я предвкушал отдых, однако у трибуна было ко мне поручение.

— К Пилату явились посланники Синедриона. Это лишь кучка паразитов, — говорил он, когда я следовал за ним по крутой лестнице, — но Пилат хочет моего присутствия. Я попросил, чтобы ты сопровождал нас на случай, если понадобится переводчик. Члены Синедриона говорят на латинском и греческом, но они привели с собой других евреев, которые могут не знать цивилизованных языков. Тут поможешь ты.

Я думал, что мы идем в комнаты Пилата, но мы миновали их и оказались за стенами крепости, на площади Литостротон — широкой террасе из блестящего, как мрамор, камня, напротив северо-западной стены еврейского Храма. С этой точки открывался захватывающий вид: повсюду были здания, лощины, окружавшие город, словно рвы, а за ними — сине-зеленые холмы.

Когда мы с Марком Либером вышли из крепости, в центре широкой площади бродила кучка людей в жреческих одеяниях. Среди жрецов я заметил Никодима, и хотя священник узнал меня, он не заговорил. Решив, что у него есть на то причины, я держался согласно своему месту и тоже молчал.

Марк Либер незаметно указал на жреца в центре группы, назвав его Каиафой, главным священником Храма.

— Если Каиафа здесь, дело серьезное, — добавил он.

Я заметил:

— Странное место для серьезной встречи — снаружи, под открытым небом.

Мой трибун шепотом объяснил:

— Евреи никогда не заходят в крепость. Они говорят, что осквернят себя, если ступят ногой на римскую территорию. Точно также мы оскверним их Храм, если зайдем внутрь, исключая этот двор. Часть его открыта для язычников, как они нас называют. Я тебе вот что скажу: чтобы иметь дело с евреями, нужно быть лучшим среди дипломатов.

Двое солдат пересекли площадь, вынося кресла. Секундой позже показался Пилат и сел в одно из них. Вперед вышел первосвященник Каиафа. Это был высокий, худой, бородатый человек с черными, тронутыми сединой волосами; его жреческая мантия была сделана из изысканной ткани и по краям отделана бахромой.

Прокуратор и священник не нуждались в переводчике.

— Вы оказали нам плохую услугу с акведуком и фондами корбана, — сказал Каиафа. — Мне приходится иметь дело с народным гневом.

Не в силах поверить, что кто-то может использовать такой тон в общении с представителем Рима, я взглянул на Марка Либера, однако тот не выглядел встревоженным и спокойно стоял.

— Мы заявляем самый решительный протест, — глядя на Пилата в позолоченном кресле, продолжал высокий священник, чья борода при разговоре подметала грудь. — Деньги, которые вы выделили на этот проект, священные, и люди злятся. Мы настаиваем, чтобы вы их вернули.

Среди евреев пронесся согласный шепот, а затем Литостротон погрузился в тишину, поскольку Пилат склонился вперед, положив подбородок на руку.

— Вы закончили? — спокойно спросил он священника.

— Я сказал, что хотел. Остальные могут добавить, если пожелают, — произнес Каиафа и шагнул назад, разводя руки и приглашая высказываться. Никто не вымолвил ни слова.

Пилат неторопливо встал, твердо посмотрев на каждого еврея.

— Что сделано, то сделано, — холодно сказал он.

— Я искренне советую прокуратору передумать, — заявил Каиафа.

Пилат вспыхнул.

— Это угроза?

Первосвященник улыбнулся.

— Я не угрожаю. Я просто сообщаю, что настроение в городе далеко не лучшее. Люди огорчены. А огорченные люди не всегда прислушиваются к советам своих священников.

Пилат направился прочь. Я думал, он собирается вернуться в крепость, но он остановился, развернулся, поднял руки в умоляющем жесте, а его голос внезапно стал теплым и дружелюбным.

— Вот стоит Синедрион, великое законотворческое собрание еврейского народа. Собрание столь же блестящее и рассудительное, как и Римский Сенат. Умные люди. Люди, которые не хуже меня знают, что работа по постройке нового акведука давно просрочена.

Каиафа прервал его:

— Мы оспариваем не работу, а способ, которым вы хотите ее оплатить.

Пилат улыбнулся.

— Но это ваш город, ваша вода — почему вы не должны за нее платить?

— Потому что это не наши деньги. Это деньги Бога, — ответил первосвященник.

Пилат пожал плечами.

— Качественная вода в достаточном количестве — тоже богоугодное дело.

Он снова повернулся и зашагал обратно в крепость. Секундой позже евреи направились прочь, перешептываясь. Мы с Марком Либером остались на пустой площади, где в лучах солнца сверкало величественное кресло Пилата.

Вздохнув, Марк Либер сказал:

— Я лучше поговорю с Абенадаром.

— Возникнет необходимость в солдатах? — спросил я.

— Я бы сказал — надо подготовиться.

Возвращаясь в крепость, я взглянул на высокую каменную стену и увидел в окне госпожу Клавдию. У нее было то же встревоженное выражение лица, что и у трибуна.

Вернувшийся из патрулирования центурион Гай Абенадар казался более обеспокоен, чем обычно, наблюдая за перемещениями во дворе Храма из окна комнаты Марка Либера. Трибун стоял позади. Я находился в стороне, волнуясь не меньше центуриона.

— Взгляни на них, — сказал центурион. — Бегают, сплетничают, разносят слухи, подогревают их. Не лучшее время для неприятностей — на праздники собралось слишком много посторонних. Они целую неделю добирались сюда из Галилеи. Народ Ирода. Держу пари, у него есть полный отчет о разговоре Пилата и Каиафы.

— У него здесь наверняка свой человек, — сказал трибун.

Абенадар отвернулся, пересек комнату и сел на край кровати.

— Мне не нравятся эти религиозные праздники. Сюда стекаются всякие сумасшедшие, накаляют обстановку, делают нелепые заявления, предсказывают все, от конца света до прихода Мессии, и открыто призывают к революции.