Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
Заремба отослал лошадей и почти бессознательно очутился перед домом Изы как раз в тот момент, когда туда подъехал фон Блюм и солдат вынес за ним из экипажа огромную корзину роз. Они поздоровались очень дружески, причем офицер покровительственным жестом приглашал его войти.
— К сожалению, у меня нет времени. Мне хотелось только узнать что-нибудь о пане кастеляне.
— Завтра приезжает. Так говорила за обедом панна Тереня. Сегодня мы идем в театр, не соберетесь ли вместе с нами?
— А большая будет компания?
— Только свои: камергерша, панна Тереня, я, ну и сам камергер.
— А князь? — не мог удержаться Заремба от вопроса.
— Явится к концу спектакля. Сейчас у него над душой младший Зубов, приехал из Петербурга. Он награбил роз у Сиверса и поручил преподнести пани камергерше. Теперь он блаженствует: вернул себе утраченную милость, — рассказывал фон Блюм спокойным тоном, с глуповатой улыбкой.
— Я очень рад, — проговорил заикаясь Заремба, заставив себя прибавить несколько слов в оправдание тому, что князь и фон Блюм не застали его дома.
— Князь очень жалел, так как заезжал к вам, чтобы выразить благодарность.
Лицо Зарембы выразило неподдельное удивление.
— Он признался мне, что благодаря вашему заступничеству получил прощенье.
— Моему заступничеству? Ах, да, да, — засмеялся он как-то странно и, попрощавшись с фон Блюмом, пошел медленной-медленной походкой, точно сгибаясь под тяжестью стопудового груза.
— «Благодаря моему заступничеству»! — повторил он с невыразимым чувством. — Отплатила мне! Как последняя девка! — вспыхнул он на одно мгновенье, но вскоре надел на себя маску безразличия, остановился у кафе, где, как каждый день в это время, собиралась модная молодежь, разглядывавшая проезжающих дам.
Был там и Марцин Закржевский, но какой-то кислый, ворчливый и в таком настроении, словно искал случая, чтобы устроить кому-нибудь скандал.
— Ты сегодня угрюм, точно пани подкоморша дала тебе отставку, — шепнул ему Заремба.
— Ты несколько ошибся, но кто-то мне у нее строит козни, — посмотрел он подозрительно на Севера.
— Подозрение совершенно ложное, ищи другого следа.
— Если бы я знал, кто мне там портит дело! — пробурчал Марцин, подергивая усики.
— Ты бы лучше смотрел, чтобы тебя не отставили от Терени.
— Ты хочешь меня обидеть или предостеречь? — подступил к нему Марцин с угрожающим видом.
— Я хочу только, чтобы ты видел, кто тебе строит козни и где...
Закржевский побледнел. Его обычно кроткое лицо застыло, точно окаменело.
— Я считаю тебя другом, можешь меня не щадить.
— Сам узнай! Дамы будут сегодня в театре, конечно, в сопровождении... Помни только, что Сиверсовым офицерам запрещено драться на дуэлях!
— Но мне не запрещено намять каждому из них бока, хотя бы палкой.
— И проехаться за это в Калугу... Малое удовольствие и не ведет к цели. Не устраивай скандалов. Надо поискать средств подейственнее.
— Жди тятька лета, а пока кобылку волки слопают, — буркнул презрительно Марцин и убежал.
Заремба тоже собирался уже уходить, как вдруг из кафе выкатился какой-то огромный пьяный мужчина и шлепнулся на него всей своей тяжестью, бессвязно бормоча повелительным тоном:
— Веди меня, сударь, — и икнул ему прямо в лицо.
— Я тебе не слуга, — оттолкнул его с отвращением Заремба, так что тот ударился о стену и, судорожно ухватившись за нее, завизжал плаксивым тоном:
— Да помогите же, сукины сыны! Эй вы, шушера! Позовите мне экипаж!
Никто не спешил помочь, зато градом посыпались насмешливые замечания.
— Растянется перед кафе, приберут его полицейские.
— Скотина паршивая! Сейчас изукрасит тут стену!
— Отдать его патрулю. Проспится в кордегардии, тогда сам уж попадет к Массальскому.
— Бог правду видит, да не скоро скажет, — проговорил кто-то из прохожих.
— Так гибнет великая слава! — прибавил другой по-латыни, плюнув в сторону пьяницы.
— Эх, господа, господа, — вмешался какой-то солидный мужчина в кунтуше, — как вам не стыдно издеваться над пьяным и выставлять его на посмешище толпы! Закройте его хоть от посторонних, я сбегаю за каким-нибудь экипажем.
Молодые люди без особенной охоты закрыли пьяницу своими спинами от глаз прохожих, поддерживая, чтобы он не упал.
— Что это за фрукт? — спросил Заремба, указывая на пьяного.
— Понинский, бывший казначей Речи Посполитой, теперь последний пьяница.
Это был действительно пресловутый князь Адам Понинский, в свое время главнейшая и подлейшая личность в Речи Посполитой, которого сеймовый суд присудил, как врага отчизны, к лишению чести, шляхетства, титулов, фамилии и чинов и к пожизненному изгнанию из страны. Предполагалось даже провезти его по улицам города под звуки труб и объявить изменником.
«Один из худших, но не единственный», — подумал Заремба, глядя с брезгливым состраданием на его мерзкое, словно забрызганное грязью и подлостью, лицо.
— Тарговица вернула ему права, но все бегут от него, как от заразы.
— Кто может снять позор с этакого! — раздавались голоса рядом с Зарембой.
— Даже прежние друзья и те от него отрекаются. Один только епископ Массальский дает ему приют да иной раз бросит ему несколько дукатов. Воображаю, как его грызет совесть.
— Совесть и Понинский! Ха, ха! Не слыхал ты, как видно, какою он пользуется славой.
— Зато знает о нем кое-что простонародье. Глядите-ка, сколько собирается тут зевак.
— Он ведь не разборчив в компании, пьет со всяким, кто подвернется.
Подъехал, наконец, экипаж, пьяницу с трудом усадили, и, когда лошади тронулись, толпа уличных мальчишек и подростков понеслась за ним с пронзительным свистом и гиканьем.
— Подхалим! Вор! Предатель! — летели ему вслед возгласы вместе с камнями и грязью.
Несколько гренадерских офицеров, стоявших в стороне, громко зааплодировали, покатываясь со смеху.
— Надо бы, чтобы это видели теперешние министры! — бросил кто-то из молодежи.
Заремба поспешил отвернуться от этой сцены и пошел домой.
Закат уже догорал, небо покрывалось чешуей из раскаленного пурпура, а над землей поднимались сизые сумерки, пропитанные пылью и голосами замирающего дня. На площадях и углах улиц сменялись караулы под глухой рокот барабанов и крики уличных ребят. Жители толпами высыпали на улицу, облепив все подъезды и пороги, торговцы убирали уже лари, закрывались кафе и трактиры, ибо городские стражи, треща алебардами, кричали протяжно:
— Закрывать! Гасить огни! Закрывать!
Заремба хотел переговорить с отцом Серафимом насчет перевозки ружей, но, не найдя его в монастыре, заглянул в келью игумена и остановился на пороге, пораженный представившейся ему картиной.
Вся келья была залита отблесками зари. У окна в оранжевых лучах заходящего солнца стоял на коленях игумен, окруженный целым облаком трепещущих в воздухе птичьих крыльев. Птицы сидели у него на голове, на плечах, даже на руках, сложенных для молитвы. И в этой благодатной тишине сумерек раздавался только птичий щебет и шепот старца, не слышавшего, как открылась дверь.
Заремба вышел на цыпочках и долго еще стоял под окном в саду, предаваясь мечтательным думам. Воспоминания о доме, о матери, о детстве живыми красками заиграли в его душе. Былые годы, былые мечты, былые надежды! К ним уносил его благоуханный вихрь и неумолимой чередой донес его до первой, до единственной любви — до Изы. Вздрогнул. Страдание железными когтями заскреблось в его сердце.
— Почему ты такая? — простонал он, мысленно видя, как с чудесной, цветистой мечты осыпались в его руках нежные лепестки и умирали, летя в отвратительное, грязное болото, сами превращаясь в липкую грязь.
А немного спустя поплелся опять в город по направлению к дворцу князя Сапеги, где в тот вечер ставился французский спектакль.
VI
Пан кастелян нежно прижал его к груди.
— Очень рад тебя видеть. Как поживаешь?
— Как горох у дороги, — ответил веселым тоном Север, целуя его руку.
— Ты похудел, потерял свою былую молодцеватость.
— Отставной солдат теряет перья, как курица после цыплят.
— Верное замечание. Тереня натрещала мне тут, будто ты намерен совершенствоваться в своих военных талантах, — улыбнулся он снисходительно.
— Я подал уже прошение и надеюсь на благоприятный ответ.
— На этом фундаменте не строй своей карьеры. Предстоит сокращение армии, и от всех полков останутся лишь жалкие остатки.
— Как от всей Речи Посполитой, — тихонько вставил Север.
— Хватит еще под стопы его величества. Ведь это он сказал, что не снимет с головы корону, пока хватает земли для его ног.
— Хватило бы только еще ему для могилы...
— Так ты думаешь? — задумался пан кастелян. — Кто может предвидеть завтрашний день? Такие трудные времена приходится переживать, что, если бы я не верил в великодушные гарантии императрицы...
