Павел Северный - Ледяной смех

— Одну минутку, госпожа Дурыгина. Мне кажется, судьбу Сибири купечество должно решать вместе с дворянами.

— Нет, господин Вишневецкий, хватит. Одни станем решать, потому не дворяне, а купечество теперь вышло на столбовую дорогу первым сословием, на кое обопрется будущий божий помазанник на сибирском престоле. Дворяне показали личико своей верности царской власти во всей неприглядности. Прошу простить за высказанное, потому вы тоже из дворян. Не знаем мы вас. Прибежали к нам с Урала от страха, от коего и мы здесь болеем бессонницей. Страх он страх и есть. Пойдем, Викентий.

В гостиную вошел капитан Несмеянов.

— Прошу задержаться. Кто здесь господин Вишневецкий?

— Я, капитан.

— Благодарю вас. А кто госпожа Топоркова?

— Разве не знаете меня, капитан Несмеянов?

— Прошу проехать со мной в комендантское управление.

— В чем дело? Я никуда не поеду.

— Поедете.

— Господа, я не понимаю, в чем дело.

— Я жду, госпожа Топоркова.

Топоркова, совершенно растерянная, готовая вот-вот разрыдаться, почти выбежала из гостиной. Несмеянов отдал честь:

— Господин Лабинский, прошу извинить за беспокойство. Спасибо за телефонный звонок, господин Вишневецкий. Честь имею…

Поручик Муравьев доставил с вокзала в отделение контрразведки при комендатуре трех пассажиров, в багаже которых был обнаружен кокаин.

Во дворе комендатуры Муравьев обратил внимание на группу задержанных солдат. За последнее время это было обычным явлением. Ретиво вылавливая дезертиров с фронта, иногда вместе с ними задерживали и солдат, имеющих надобность быть в Омске по тем или иным воинским поручениям.

Солдаты в шеренге производили хорошее впечатление своим подтянутым видом. Голосистый унтер-офицер вел перекличку, вычитывая из списка фамилии:

— Корешков Прохор.

Муравьев, услышав знакомую фамилию, без труда узнал солдата по путешествию на «Товарпаре».

Закончив перекличку, взводный приказал конвоиру отвести задержанных.

— В третьей казарме сдашь их вахмистру Назарчуку.

Когда солдат увели, Муравьев подозвал взводного. Тот, подбежав, козырнул.

— Что прикажете, господин поручик?

— Чего набедокурили?

— Задержаны по сурьезному делу. Пропаганду слушали.

— О чем?

— Один из них больно умный оказался. Как его. — Солдат заглянул в список. — Ага, Прохор Корешков. Растолковывал сиволапым дурням правильность большевистского Декрета о земле. Конечно, вся вина на Корешкове, ну а остальных заграбастали как соучастников такого дела. Слушали, черти, а сами красного бандита не заарестовали.

— Сейчас их куда повели?

— На пробную обработку перед допросом.

— Допрашивать кто будет?

— Капитан Молчалин. К таким делам он приставлен. Смею сказать, что за такую вину Корешкову у капитана ордерок на могилку обеспечен. Занятно глядеть, как капитан людей из жизни изничтожает. Словами их хлещет, а потом человека к стенке. Ежели есть к такому мастерству интерес, полюбопытствуйте, господин поручик.

— Когда допрос?

— Да не ране, как через часок. Смотря как обработка у Назарчука пройдет. Разрешите идти?

— Ступай.

Муравьеву стала ясна участь Прохора Корешкова. Зная по пароходу отношение к солдату адмирала Кокшарова, Муравьев позвонил Кокшарову и попросил разрешения увидеть его немедленно, получив согласие, сел на извозчика и поехал в Ставку.

В полутемной комнате с окнами, завешенными синей бумагой, с потолка спускалась на шнуре под жестяной тарелкой абажура электрическая лампочка.

На письменном столе, на разостланной газете, лежали: пустая кобура от нагана, казачья нагайка, металлический аршин, а также стоял графин с водой и стакан. За столом на венском стуле сидел худощавый лысый капитан Молчалин. Лицо офицера густо усыпано веснушками. На щеках, слившись, они походили на кружки, которыми клоуны в цирках украшают лица. Над бесцветными тусклыми глазами нет бровей, но зато их окружают синие подглазницы. За ремнем у капитана заткнут наган. Подперев голову руками, он читал протокол, исписанный коряво вахмистром Назарчуком. Иногда Молчалин поднимал глаза на стоявшего перед столом солдата, поименованного Прохором Корешковым. Стоял он в распоясанной гимнастерке, без обмоток, в ботинках без шнурков. Правый глаз Корешкова заплыл от багрового синяка. Распухла разбитая нижняя губа.

Молчалину из протокола ясно, что солдат Корешков арестован на базаре, когда с группой солдат и обывателей вел преступный разговор о правах крестьян на землю. Налицо запрещенная пропаганда большевистской идеи о земле на основании декрета коммунистов, и вел ее солдат сибирской армии омского правительства. Молчалину ясно, что солдат подлежит физическому уничтожению.

Прочитав с трудом протокол, капитан уставился немигающим взглядом на Корешкова. К своему удивлению, он не видел растерянного от ареста человека, знающего о своей участи. Корешков стоял спокойно. У него доброе лицо русского крестьянина, разлученного с трудом пахаря германской войной. И он совсем не похож на красного бандита, поименованного в протоколе вахмистром Назарчуком.

— Родом откудова? — спросил капитан.

— Волжанин.

— Так. Большевичок, волжской масти.

— Солдат российской армии.

— Большевик, поганая шкура. Носишь погоны сибирской армии, а смеешь упоминать вражеское имя.

Капитан замолчал. Прочитав в протоколе имя, которое упоминал Корешков в беседе с солдатами, капитан изо всей силы стукнул кулаком по столу. Увидев, что его гнев не произвел на солдата никакого впечатления, Молчалин вдруг раскатисто засмеялся:

— Хорош! Любо глядеть на красавчика. Отделал тебя Семечкин. Узнаю его мордобойный почерк. Жандармская выучка. Умеет бить!

— Нет!

— Чего нет?

— Бить не умеет. Нет у него для этого надлежащей сноровки. Только калечит лик. На германском, в моем полку, был фельдфебель Чубин, вот он бил со знанием. Знаткости от своего удара на людском лице не оставлял, но душевная чувствительность от полученного удара у битого оставалась в памяти.

— Разговариваешь, сволочь краснопузая. Ленина осмелился солдатам поминать.

— Так ведь в разговоре о земельном декрете нельзя без упоминания его имени обойтись.

— Молчать!

— Даже сам Колчак при надобности поминает Ленина.

— Молчать, а то зашибу как щенка. Где ты слышал, что Колчак поминал о Ленине.

— На смотру, когда на фронте нас навещал. Так и сказал, что Ленин…

— Да замолчи, сволочь.

Капитан, вскочив на ноги, подбежал к Корешкову и ударил его кулаком по лицу. Из нижней губы по подбородку солдата потекла струйка крови. Корешков стер кровь ладонью.

— Вот за вами ловкость битья признаю. Есть навык. Только зря меня саданули. По военному уставу, признанному от царских времен в сибирской армии, меня даже пальцем нельзя трогать, а вы кулаком угостили. Осчастливлен за воинскую храбрость на германской званием полного солдатского кавалера святого Георгия.

— Ты? — испуганно спросил капитан.

— Так точно. Извольте удостовериться.

Корешков вынул из карманчика гимнастерки зазвеневшие золотые и серебряные Георгиевские: кресты.

— Почему прячешь награды, сволочь? Как посмел прятать?

— А ноне напоказ их нельзя носить, потому они святые, солдатской кровью омытые. У вас, господин капитан, поди, тоже награды водятся. Аль за битье людей их пока не дают?

— Разговариваешь! — заорал Молчалин.

— При наличии их на моей груди боле не хлестнете, потому вот вам крест сдачи дам. А кулак у моей, руки крепкий, сохой правил. Сволочью меня величали? А на деле обернулось, что вы ей являетесь.

Дверь в комнату распахнулась, и вошли адмирал Кокшаров и поручик Муравьев.

Капитан, встав по форме, отдав честь, начал рапорт.

— Ваше превосходительство, веду допрос арестованного солдата.

— Пока только незаконно задержанного, — перебил капитана Кокшаров.

Капитан продолжал рапорт.

— Данный рядовой является солдатом.

Кокшаров отдал распоряжение Муравьеву.

— Уведите задержанного и приведите в надлежащий для солдата облик.

Муравьев и Корешков вышли из комнаты.

— Ваша фамилия, капитан?

— Молчалин.

— Знаете, кто я?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Солдат Прохор Корешков поступает в мое распоряжение. Кто его бил? Неужели сами?

— Никак нет.

— Спрашиваю и хочу услышать правдивый ответ офицера.

— Избит на предварительном допросе. Это узаконенный метод, ваше превосходительство.

— Дайте протокол допроса.

— Извольте.

Кокшаров, взяв от Молчалина листок протокола, порвал его пополам и положил в карман.