Эдуард Зорин - Огненное порубежье
Мужики, толпившиеся на пристани, говорили, что загорелось в палатах у нового митрополита Никифора, а потом огонь перекинулся на посады.
— Да что же вы стоите, братцы? — накинулся на людей Ярун.
— А мы что? А мы ничего, — говорили мужики. — Нешто в огонь лезть?
— А хошь и в огонь. Этак-то весь город, вся красота погорит.
— То Никифора, грека, проказы…
— Кара небесная. С ей разве управишься?
Ярун сбросил зипунишко, заворотил рукава рубахи, выдернул из телеги топор. Взмахнул им в воздухе.
— А ну, кто смел! — и побежал, криками собирая вокруг себя людей.
Когда вскарабкались на берег, когда ударил в лицо яростный огонь, толпа разрослась. Мужики полезли на крыши, защищая лица от густо осыпавшихся с почерневшего неба искр, стали ворочать обуглившиеся бревна, бабы, выстроившись в ряд, подавали им ведра с водой.
По улицам метались испуганные кони; коровы и овцы, мыча и блея, жались к частоколам. В сумятице ползли забитые домашним скарбом возы. Мужики, скаля белые зубы на почерневших от копоти лицах, матерились:
— Бес вам под ребро! А ну, давай в топоры!..
Хватали растерявшихся возниц за полы кафтанов, стаскивали с телег. Бабы истошно вопили, ребятишки путались под ногами, цеплялись за бабьи сарафаны.
Огонь, гонимый западным ветром, шел клином на Гончарную слободу, и гончары работали злее всех.
— Погодите, — говорили они кричникам, — остановим пожар здесь, все вместе подсобим и вам.
Над городом плыл тревожный колокольный звон. На Горе что-то ухнуло, к небу поднялся сноп искр.
— Догорел Никифор, — злорадствовали мужики.
— Всякая сосна своему бору шумит, — говорил Ярун, глядя на бегущих в гору дружинников.
— Князя нынче в городе нет. Подался в Любеч, — толковали в толпе.
— Вот и постарался митрополит…
— А ему что? Ему ничего. Завтра нагонят плотников, срубят новые палаты.
— Да нам каково?
— Налегай, ребятушки! — кричал Ярун, задыхаясь от дыма.
Давно не играл он топором, но, видать, осталась еще в руках былая силушка. Бревна стонали и ухали под его ударами. Отрезанный от посада огонь постепенно затухал. Над малиновыми угольками курились синие дымки.
Но, потухнув в одном месте, коварный огонь тут же вспыхивал в другом.
Всю ночь никто в городе не сомкнул глаз. Но еще и утром стлались над Киевом зловещие дымы.
Люди валились от усталости, падали посреди улиц, засыпали мертвым сном.
Ярун спустился к берегу на свою лодию. Вдоль всей пристани на Почайне горели костры. В медяницах закипала еда, мужики отмывали в Днепре закопченные руки, дивились сделанному:
— В народе — что в туче: в грозу все наружу выйдет.
— А где купец? — спрашивали иные. — Эко он с топором-то. Крепкий, видать.
— Купцы — народ бывалый. А и верно — где купец?
Яруна искали по всему берегу. Прискакали дружинники, тоже спрашивали, куда подевался купец.
— А вам-то он на что? — интересовались люди.
— Митрополит кличет.
— Спохватился…
— А где он был во время пожара?
— В соборе молился.
Ярун вышел к дружинникам. Прятаться от митрополита не было ему никакой нужды. Торговать — не в зернь играть. А путь ему еще предстоял не близкий, и помощь Никифора была бы в самый раз.
Ехали через пепелище, мимо скорбно копающихся на месте сгоревших изб мужиков, баб и ребятишек. Погорельцы складывали в кучу все, что могло еще сгодиться в хозяйстве: ножи, топоры, миски… Немногое пощадил огонь, немногое удалось спасти.
Ярун ожидал увидеть на Горе одни только головешки и очень удивился, когда за воротами предстали новенькие терема, окруженные крепкими хозяйственными постройками. Митрополичьи палаты сгорели — это верно, с них все и началось, но остальное отстояли дружинники и вои.
Святослава в городе не было, митрополит принял Яруна в княжеском тереме. Дружинники ввели купца в сени, а сами вышли.
Никифор был маленького роста, суетлив и разговорчив. Тревожная ночь оставила у него под темными, как маслины, глазами лиловые полукружия, сквозь смуглую кожу лица проступала бледность.
Ярун сидел на лавке, пил принесенный из ледника холодный квас и рассказывал о своем хождении к Дышучему морю.
— Дорога в те края долгая и опасная, летом солнце — день и ночь на небе; зимой — сплошная ночь. А время самоядь определяет по палочке с углублениями: отрежет одну дольку, отрежет другую. Когда палочка станет совсем короткой, скоро придет зима… Живут они в шатрах из оленьих шкур, которые называют чумами.
— И много у них оленей? — спрашивал Никифор, перебирая четки.
— Много. Столько оленей, что и не счесть. Едят они оленье мясо, одеваются в олений мех, вместо коров — оленьи шкуры. Много там лисиц, и песцов, и пеструшек. Пеструшек иной раз случается так много, что они покрывают землю целыми полосами, вскарабкиваются на чумы и даже падают через верхнее отверстие в огонь.
«Богата Русская земля на север и восток от Киева. А древний Константинополь дряхлеет», — с грустью думал Никифор. Хиреет торговля, венецианские и генуэзские купцы ведут себя в Византии, как на завоеванной земле. Не лучше и крестоносцы, эти орды изголодавшихся, оборванных и алчных рыцарей…
Ярун рассказывал:
— А поклоняются самояди Нуму, который обитает на небе.
— Так же как и Христос?
— Нум не имеет тела, он подобен небу, но им сотворены все земные существа, а также сама земля и звезды. Нум добр, величествен и силен, но он слишком велик, чтобы следить за всем человеческим родом. Управление людьми он доверил тадебциям, невидимым существам, одаренным от Нума сверхъестественной силой. Они распространены по земле и по воздуху и иногда являются людям в образе человека, но не всем, а только тадибам — так самоядь называет кудесников.
Мир един, думал Никифор, не так ли и мы общаемся с богом?.. Но разная вера расторгает народы, единая вера сливает их воедино.
Пытливый ум молодого митрополита пытался уловить связи вещей в природе и в человеческой жизни. Он не шел слепо за патриархом, он думал и вступал в споры с самим собой. Патриарх не любил Никифора; Никифор давно уже перестал чтить патриарха, погрязшего в земных пороках. Власть императора трещит по швам. В народе растет недовольство.
А здесь, на Руси?
Ровный голос Яруна как бы продолжал его мысли:
— И сколь необъятна земля, сколь чудны населяющие ее народы! Но всюду люди дерутся за власть. Всюду насилие и произвол, приходят в запустение дороги, тати грабят купцов средь бела дня… Было время, поклонялись люди идолам, у каждого — свой идол, свой бог. Жили в лесах, били зверя, видели клок неба над собой — на том и кончался их мир. А потом люди сбросили идолов в реки и вышли из лесов. Подивились — огромен мир: пошли на север, пошли на юг, на запад, на восток. Радовались, протягивая друг другу руки.
Не с Никифором говорил Ярун — размышлял вслух:
— Но, сбросив в реки идолов языческих, стали возводить земных. Святослав — в Киеве, Роман — в Рязани, Ярослав — в Чернигове. И каждый боярин в своей вотчине — тот же князь. Это — мое, и это мое же. И пошли друг на друга войной. Свой же мужик своего бьет, а князья да бояре скотницы набивают золотом и серебром. Много золота, много серебра, а у соседа — больше. Пойду-ка возьму силой…
«Умен купец, умен», — думал Никифор, слушая Яруна. Вспоминал Леона Ростовского, приезжавшего с жалобой на владимирского князя Всеволода. Вспоминал хитрого Святослава, внимательно читал грамоты новгородского архиепископа Ильи. Вникал в дела черниговские, рязанские и смоленские.
Широка, необъятна Русь. Богатства в ней неисчислимые. Но твердой руки нет.
«А Всеволод?»
Вещие слова говорил Ярун:
— Нынче все пути сошлись во Владимире. Поприутихли бояре, торговому люду — простор. Соборы возводит великий князь, крепит единую волю.
«Единую», — мысленно повторил за купцом Никифор. И вдруг вспомнил патриарха — крючковатый нос, белесые глаза, устремленные на синюю гладь Золотого Рога. Патриарх говорил, словно бредил: ругал папу римского, наставлял следить за князьями, приводить их к смирению, расширять православную веру.
Дано ли понять ему сказанное краковским епископом Матвеем: «Русский народ, своей многочисленностью подобный звездам, не желает сообразоваться ни с латинской, ни с греческой церковью»?!
Русь была для патриарха далека и непонятна. Все взоры византийской церкви и Палатия были устремлены на Смирну и Эфес, города, отвоеванные у тюрков крестоносцами. Шел дележ добычи, жестокий спор за участие в доле.
Русь лежала за половецким полем. В лесах. В непроходимых болотах. Дикая Русь.
Никифор увидел ее совсем иною. Но сообщать об этом в Константинополь он не спешил.
Глава девятая
